Мифическое путешествие: Мифы и легенды на новый лад

Сощурившись, Бьярни склоняется над люком. В полутьме трюма, среди кип домотканого холста, бочонков меда и связок мехов, сгрудились кучкой четверо – тощие, светловолосые, все при оружии. Дух в трюме тяжел, снизу так густо несет мускусом и волглой шерстью, что задохнуться впору, но вот поди ж ты, бледнокожим воинам все нипочем. Невозмутимые, они заслоняют собой что-то наподобие купола футов этак двух в высоту и фут в обхвате. Непонятная штука надежно укрыта со всех сторон цельным куском промасленной кожи – по кромке вышиты серебром руны, увитые лозами. Четверо воинов, скрестив ноги, сидят вокруг, лицом наружу, острые костяные клинки обнажены, покоятся на коленях. Хладнокровны, держатся начеку, наготове… вот только к чему готовятся-то? Это для Бьярни загадка. Бьярни – купец, не работорговец, и потому ни к переправке за море живых грузов, ни к чудным повадкам тех, кто подолгу сиднем сидит под палубой, не привык.

А между тем чужаки который уж день даже не шелохнутся. Поначалу еще поднимались наверх, облегчиться за борт, или ни с того ни с сего уставиться в небо, точно ища там, в облаках, какие-то тайные знамения. Но после того, как корабль Бьярни трижды встретил в пути восход, после того, как прибрежные скалы скрылись вдали, за кормой, пассажиров почти не видать и не слыхать. Если один появляется на глаза, безбородый чужеземец по имени Снорри покидает свой пост наверху, у трапа, и сменяет его под палубой. Все остальное время этот недомерок только и делает, что шастает по узким ступеням вверх-вниз, еду в трюм таскает, питье горячее, хлопочет, трясется над странной четверкой, точно над малыми детьми: не уследишь – чего доброго, простуду подхватят! Росточком он невелик, а все же, лавируя среди людей и груза, башку-то вынужден пригибать, чтоб шишкой невзначай не короноваться, приложившись макушкой о низкий подволок грузового трюма.

Он-то, Снорри, и говорит за всех, когда нужно, он-то и договаривался с Бьярни о плате и прочих условиях фрахта, он-то и заплатил за проезд затребованные Бьярни три марки. Он-то – один – и втаскивал на борт пожитки всех пятерых. Он-то и шепчет, напевает что-то себе под нос, не умолкая уже который день.

Он-то, вот этот-то самый Снорри, сейчас и взирает на Бьярни с неистовым, пламенным мужеством маленького человека, оберегающего большой секрет.

– Отвечай! – во всю силу гремит голос Бьярни. – Ишь ты, умник пронырливый! Говори, что за озорство вы в брюхе моего корабля прячете?

Но Снорри, глазом не моргнув, поджимает губы.

– Рычи, сколько хочешь, Медведь. Когда я нанимал тебя, уговор был: вопросов не задавать. Сдержишь слово – буду очень тебе благодарен.

Бьярни заливается раскатистым смехом, но, провожая взглядом спешащего вниз, по своим делам, коротышку, чувствует, как спина покрывается гусиной кожей: четыре бледных лица разом поворачиваются к нему, четыре пары глаз сверкают серебром в полутьме. «Предостерегают», – думает капитан, проклиная себя за то, что согласился на эту сделку. Нет, денежки этой пятерки направила в кошелек Бьярни вовсе не жадность. Серебро на снаряжение экспедиций доставалось ему нелегко. В какие только дали Бьярни ради него не плавал! Константинополь, Русь, Фризия, Иония… Киль его кнорра отведал соли многих морей, а честность в торговых делах принесла уважение не одного короля.

Нет, на закат его гонит вовсе не жажда наживы, а долгие зимние ночи да плащ стужи, всей тяжестью легший на плечи дня. Зима опустошит дочиста даже амбары самых прижимистых из хозяев, а моря скоро станут слишком суровы, чтоб торговать. Но он, Бьярни, все подсчитал: еще одно, последнее плаванье к берегам Нортумбрии, и его домочадцы в сытости доживут до самого лета.

С этими мыслями Бьярни оглядывает своих матросов, чьи широкие спины да сильные руки куда больше подходят для сенокоса, чем для возни с такелажем, качает головой, поднимает взгляд к небу. Брешей в рядах гребцов – там, где полагалось сидеть Гутруму с Ситриком – старается не замечать.

Вскоре после того, как они покинули гавань, корабль настиг невиданной силы шторм. Попутный ветер вдруг обернулся встречным, море вскипело, словно самому Нифльхейму вздумалось подняться наверх из бездн потустороннего мира. Небеса почернели средь бела дня, и некоторые после клялись, будто видели меж облаков женщин в шлемах и при оружии, верхом на конях с огненными глазами и дымом из ноздрей. Сам Бьярни ничего подобного не углядел, но он – человек не из суеверных, а, стало быть, нередко оказывается слеп к тому, в чем кто другой не усомнится ни на минуту.

Когда воды наконец-то угомонились, на борту недосчитались двух его племянников, сыновей сестры, унесенных разбушевавшимися волнами. «Неспроста этот шторм, ох, неспроста», – зашептались уцелевшие. И вправду: в тот день давний их друг Ньёрд[92] отвернулся от мореходов. Видать, что-то (а может, и кто-то, как думали многие, косясь в сторону трюмного люка) прогневало бога морской стихии…