Мифы и загадки Октября 1917 года

К тому времени прошло 11 с небольшим лет после того, как, по свидетельству В. Катаева, люди «не стесняясь тем, что находятся на улице, кричали «ура» и целовались как на Пасху». Менее чем за пять лет до Февральской революции издательство Сытина опубликовало многотомное сочинение «Отечественная война», выпущенное к 100-летию изгнания наполеоновских войск из России. В его первом томе была помещена цветная репродукция картины Г. Д. Алексеева «12 марта 1801 г. в Петербурге», на которой можно было видеть толпы ликующих и целующихся на улице людей. Пояснение к репродукции картины гласило: «Знакомые и незнакомые, встречаясь между собой, поздравляли друг друга, как в праздник Христова Воскресенья. Казалось, миллионы людей возродились к новой жизни». Тогда восторг питерских толп был вызван вестью о смерти императора Павла I и восшествии на престол его сына, который стал Александром I.

Возможно, люди, ликовавшие 12 марта 1801 г., старались не реагировать на слухи о жестоком убийстве Павла I, которое совершили сторонники его сына Александра. Люди, радовавшиеся 17 октября 1905 г., вряд ли вспоминали о Кровавом воскресенье, случившемся за 9 месяцев до провозглашения манифеста. В марте 1917 года восторженные люди вряд ли предполагали, что их эйфория скоро развеется и они будут требовать свержения Временного правительства, которое так горячо приветствовали после отречения Николая Романова от престола.

Мой отец вспоминал, как в первые же дни Февральской революции 1917 г. возле реального училища, в котором он учился в Баку, начался митинг, который шел постоянно в течение нескольких дней. Реалисты бегали смотреть на выступавших, среди которых было немало людей в арестантском одеянии. Это были только что освобожденные узники Баиловской тюрьмы, которых встречали бурным ликованием. В эти дни все заявляли о своих давних симпатиях к революции. На митинг пришли даже городовые, чтобы осудить свергнутый строй, но их представителя на трибуну не пустили.

Ранней весной 1917 года подобные картины можно было наблюдать по всей огромной стране. Вспоминая эти дни в маленьком Арзамасе, писатель Аркадий Гайдар, который в ту пору был гимназистом, также описывал бесконечные митинги и поражался, «как много революционеров оказалось в Арзамасе… На трибуну один за другим выходили ораторы… Были такие ораторы, которые, взобравшись на трибуну, говорили до тех пор, пока их не стаскивали. На их место выталкивали новых ораторов…

Перепутывались речи отдельных ораторов. И никак я не мог понять, чем отличить эсера от кадета, кадета от народного социалиста, трудовика от анархиста, и из всех речей оставалось в памяти только одно слово: – Свобода… свобода… свобода».

Митинги солидарности с революцией наблюдал и Сталин по дороге из сибирской ссылки в Петроград. Судя по воспоминаниям Анны Аллилуевой, Сталин видел комичную сторону во внезапном и поголовном превращении верноподданных Российской империи в революционеров. Приехав в столицу и остановившись в доме своего старого знакомого еще по Тифлисскому подполью Аллилуева, Сталин смешил его дочерей, Анну и Надю, изображая в лицах встречи на провинциальных вокзалах, которые местные ораторы устраивали возвращавшимся из ссылки революционерам.

Анна Аллилуева вспоминала: «Так и видишь захлебывающихся от выспренных слов говорильщиков, бьющих себя в грудь, повторяющих: «Святая революция, долгожданная, родная… пришла наконец-то…» Очень смешно изображает их Иосиф. Я хохочу вместе со всеми». Очевидно, что Сталин не мог не испытывать саркастической иронии по поводу поразительной метаморфозы, случившейся со всем населением страны. Не случайно, находясь в эти дни в квартире Аллилуевых, он не раз вслух читал «Хамелеона» и «Душечку» Чехова. Превращение страны в постоянно действующий революционный митинг было столь же неожиданным для многих профессиональных революционеров, как и сама революция.

Однако всеобщего ликования не испытывали те, кто, пытаясь отстранить от власти Николая ради сохранения монархии, запутались в своих политических играх. Только что вернувшийся из Пскова В. В. Шульгин не скрывал своей ненависти к победившей революции. Он с отвращением писал, как «черно-серая гуща, прессуясь в дверях, непрерывным врывающимся потоком затопляла Думу… Солдаты, рабочие, студенты, интеллигенты, просто люди… Бесконечная, неисчерпаемая струя человеческого водопровода бросала в Думу все новые и новые лица… Но сколько их не было – у всех было одно лицо: гнусно-животно-тупое или гнусно-дьявольски-злобное… Пулеметов – вот чего мне хотелось. Ибо я чувствовал, что только язык пулеметов доступен уличной толпе и что только он, свинец, может загнать в берлогу вырвавшегося на свободу страшного зверя». Эти пока еще тщательно скрываемые злобные эмоции были подобно «ворчанию» грома контрреволюции, который вскоре грянул над страной.