Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

Н. Коржавин так определяет сущность большевизма, да и коммунизма вообще: «Есть разница между злом, которое происходит от естественного человеческого копошения, от хищничества, корысти, жестокости, тупости, вносимых людьми и в государственную жизнь, иногда накладывающих на нас отпечаток неприятный, – от зла, творимого целенаправленно и организованно, в надежде, что от него образуется добро. В первом случае это человеческая стихия, которую человечество всю историю стремится урегулировать так, чтобы это стихийное зло было введено в границы. Во втором – зло применяется сознательно в процессе творческой переделки одного человека по приблизительным чертежам другого. Оно всегда абсолютно. Ибо задача эта безгранична».

Д. Штурман прекрасно выражает принципиальное различие белых и красных в годы гражданской войны в России: «У белых не было такой задачи, которая потребовала бы в случае их победы перманентного насилия надо всем обществом. Зато их поражение стало условием террора непреходящего и неустранимого».

В дискуссии с одним из самых злостных клеветников на Солженицына, непрестанно запугивающим Запад возрождением России, А. Яновым, М. Агурский так отзывается о предшествующей деятельности своего оппонента в СССР: «Янов в своих взглядах колебался в точном соответствии с линией идеологического отдела ЦК КПСС, причем колебался вдохновенно, с присущим ему блеском. В этом, может быть, и заключается главный и неоспоримый талант Янова – вдохновенно и талантливо колебаться и перевоплощаться».

Полемизируя с А. Зиновьевым, защищающим советский строй, Ю. Мальцев констатирует: «Но Зиновьеву ведь отлично известно, что по подсчетам марксиста Р. Медведева, за один только год коммунистической диктатуры в России уничтожилось больше людей, чем за всю историю дома Романовых». И добавляет: «В отличие коммунистической системы даже от гитлеровского режима, который был всего-навсего политическим режимом и не пронизывал всего общества до самых основ, Зиновьев видит чуть ли не ее "историческую" заслугу, находит "естественность" как раз в том, что есть самого жуткого (тоталитаризм) и самого противоестественного в коммунизме. Двадцатый век достаточно продемонстрировал нам, что история может быть бредом сумасшедшего, торжеством абсурда, лжи и жестокости».

В. Буковский отмечает враждебное в своей глубине отношение Запада ко всякой оппозиции большевизму внутри и вне СССР: «Для определенной части западного истэблишмента мы со своим движением – как кость в горле. Им бы договориться с советскими полюбовно, "ограничить вооружение", уступить все, что требуют, – ведь все равно отберут, так лучше отдать. Словом, брось, а то уронишь. Главное же продавать, продавать, продавать, – все, что можно, от кока-колы до человеческого достоинства». Столь же верно и такое его наблюдение: «Никоим образом нельзя сравнивать недовольство людей на Западе своим правительством и ту дремучую ненависть, которая есть в наших краях к власти». Заметим и следующие его слова: «Видя какую-нибудь несуразность советского производства (или жизни), пожилой человек скажет – в старые времена так не бывало (хоть, может, и знает о том лишь по рассказам)… Молодежь же чаще скажет: вот на Западе так не бывает (и, к сожалению, ошибается)».

Зато весьма неприятны у того же Буковского попытки оправдать разврат и порнографию на Западе (и какими глупыми доводами!).

А. Тамарченко, критикуя построения М. Михайлова, обстоятельно и сдержанно анализирует различные виды плюрализма, и приходит к нижеследующему заключению: «Конечно, не всякий плюрализм принципиально отрекается от национальных интересов и национального чувства. Здесь тоже существуют разные тенденции и возможности. Решительные возражения вызывает лишь тот "плюрализм без берегов", который почитает национальное чувство злостным пережитком, а в области гносеологии и этики сливается с релятивизмом – с отказом от поисков общезначимой истины и от всякой иерархии ценностей, объединяющей людей».

В целом остается сказать, что такие публикации, как проанализированная нами выше, принадлежат к числу самых полезных и нужных, каких, к несчастью, слишком мало появляется в наше время. Дай Бог, чтобы за нею последовали и другие в том же роде!

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 21 июня 1986, № 1873, с. 3.

Упорный вздор

С изумлением читаю в сборнике рассказов Е. Эткинда «Стихи и люди» (издательство «Эрмитаж», 1988) следующее место о разговоре Пушкина с московским обер-полицеймейстером: «Шульгин был полным его тезкой, Александром Сергеевичем, и Пушкину, склонному к суеверию, это казалось любопытным». Дальше, – не мимоходом, не случайно упоминается, а настойчиво подчеркивается комизм разговора между двумя Александрами Сергеевичами.