Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

Мало того, что о героях романа, ставших столь близкими нашему сердцу, мы ничего, или почти ничего не узнаем (появляется сколько-то регулярно лишь полковник Воротынцев, который без конца ссорится с опостылевшей женой; в результате не только ему, но и нам «становится скучно-скучно»).

Заменяя продолжение (предусматривавшееся первоначальным-то замыслом) кратким конспектом, автор, обрывая повествование, небрежно роняет: «Сюжеты с вымышленными персонажами я вовсе не включаю в конспект».

Да позвольте, отчего же? Про них-то нам бы и хотелось услышать! Об участии Керенского, Ленина, Троцкого, Колчака, Алексеева мы можем узнать из курсов истории, – а кто нам расскажет о судьбе Андозерской, Благодарева, братьев Харитоновых?

Мог бы – один лишь их создатель. А он от них отступается. Пренебрегая и нашими желаниями, и своими собственными обещаниями!

Достоевский не окончил «Братьев Карамазовых», ибо его руку остановила смерть. Мертвые сраму не имут. То же можно сказать о незавершенных многочисленных планах Пушкина и Лермонтова.

Но Александр-то Исаевич ведь жив, – и, хотим надеяться, проживет еще долгие годы. Зачем же он отрывает руку от плуга и бросает начатое дело?

Тут напрашивается, в пределах российской словесности, сравнение только с Гоголем и с печальным финалом «Мертвых душ». Но, право, такому примеру не стоило бы следовать!

Так или иначе, не предвидим выдающегося успеха для двух свежеопубликованных томов «повествования в отмеренные сроки». Если до сих пор его с захватом читали не только русские, за рубежом и в СССР, а даже и иностранцы, – у многих ли хватит терпения вникать в подробнейшие изложения, почти стенографические записи споров между членами Временного правительства, в детальные описания их мелких склок и интриг?

Словами анекдота: «Кому же это нужно, и кто же это выдержит?». По нашему разумению, вот это бы все можно резюмировать в кратких словах, – а основную массу текста следовало бы посвятить как раз «вымышленным персонажам» (а если нет – то зачем же, спрашивается, было и вообще-то их «вымышлять»?).

Кабы нашелся писатель, способный обратиться к Солженицыну с дружеским советом, как некогда Тургенев к Толстому, он бы, сдается нам, хорошо поступил, порекомендовав ему, пока еще не поздно, подготовить иную, в корне переделанную версию «Апреля Семнадцатого», да, пожалуй, и нескольких предшествовавших «узлов».

Мы бы, рядовые читатели, приняли выход таковой в свет с искренней радостью.

«Голос зарубежья» (Мюнхен), рубрика «Рецензия», сентябрь 1991, № 62, с. 39–40.

Не вовремя

Среди прелестных «Стихотворений в прозе» Тургенева есть одно под заглавием «Два четверостишия».

Оно начинается словами:

«Существовал некогда город, жители которого до того страстно любили поэзию, что если проходило несколько недель и не появлялось новых прекрасных стихов – они считали такой поэтический неурожай общественным бедствием».

И вот некий молодой поэт Юний выступил в такой момент публично с четверостишием, кончавшимся строкой:

Придет желанный миг… и свет рассеет тьму,

его освистали.

А потом вскоре другой поэт, Юлий, продекламировал перед согражданами свое творение в чуть-чуть иных словах выражавшее те же мысли, с заключением:

Желанный миг придет – и день прогонит ночь! —

его встретили с бурным восторгом.

«Да это мои стихи!», – возмутился Юний, – «Да разве это не все едино?» Никто его слушать не стал, а некий седовласый старец молвил ему в утешение: «Ты сказал свое – да не вовремя; а тот не свое сказал – да вовремя».

Кто теперь не выкрикивает в бывшем СССР проклятия сталинской тирании? Кто не восхваляет мужественных диссидентов, выражавших протесты? Кто не плачет о жертвах террора? А мы, которые выступали с оружием в руках против большевиков, которые разоблачали ужасы красного ада, шли на почти верную гибель с мечтой об освобождении России, – нас часто те же самые люди клеймят как изменников и предателей.

За то, что у нас раньше глаза раскрылись? Или за то, что у нас раньше явилась возможность раскрыть рты и взяться за оружие? Вот до нас, первая эмиграция пыталась рассказать Западу правду о свирепостях коммунистов и о страданиях под их властью народа, – но на них не обращали внимания. Иван Солоневич с блестящим талантом и как очевидец, прошедший лично через кошмар советских лагерей, засвидетельствовал истину, – и его книги остались гласом, вопиющим в пустыне…

Пришел Александр Солженицын, – и под его пером та же самая жуткая реальность стала для Европы и Америки самоочевидной и ясной. Он вострубил, – и предрассудки либеральной интеллигенции обрушились как стены Иерихона. Великое дело – сказать или сделать то, что нужно – вовремя! Ну уж, а когда красная империя зла разрушилась, – для того, чтобы ее критиковать большой смелости не нужно…

Это всякий сумеет.