Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

Некоторое разочарование! Перед нами больше не роман, а историческое исследование. То, что прежде давалось петитом, и что публике предлагалось пропускать, если хочет, – стало основным текстом. Наоборот, судьбы сделавшихся нам привычными и интересными героев отодвинулись на задний план. Надо прочесть примерно сто страниц, чтобы встретить краткое упоминание о Лаженицыне, о Благодареве; еще гораздо больше, чтобы услышать об Андозерской, а Воротынцева мы найдем, лишь одолев пятьсот страниц книги. Если собрать все, что тут о них есть, наберется разве что десяток страниц в целом.

Конечно, работа Солженицына есть нечто совсем особенное, к чему обычные правила на применимы. Вспомним все же, – не без вздоха, – о классиках исторического романа, как Вальтер Скотт, Александр Дюма и Генрик Сенкевич: у тех главные персонажи никогда не забывались ради исторических событий, хотя бы и самых важных. А Пушкин, как известно, разделил надвое «Капитанскую дочку» и «Историю пугачевского бунта».

Спросим себя тоже: даже если русская публика и готова примириться с такими переменами, – как к ним отнесется иностранная, знакомясь с «Красным Колесом» в переводах?

Остается, – в блестящем литературном изложении, – история подлинно страшных лет России, рокового периода, когда она, от жизни богатой, счастливой и построенной на праведных началах, обвалом перешла в царство лжи и ужаса, бросилась, обезумев, в кошмарный кровавый омут.

Поистине, об этом, – хотелось бы не знать и не вспоминать! Однако, драгоценно то, что нам тут о том времени, чуть ли не впервые, рассказывается правдиво и с русской национальной точки зрения. А уж как мы привыкли к картинам эпохи, намалеванным либо в большевицком духе, либо в не менее фальшивом духе русских республиканцев!

Кое-какие и факты встают по-новому. Например, принято думать, будто англичане отказались принять Николая II и его семью. Оказывается, они, наоборот, соглашались; ставили только условие, чтобы Временное правительство их официально попросило, а то уклонилось. Так что отмыть Февраль от крови царственных мучеников нельзя никак; он ответственен наравне с Октябрем. Любопытно и то, что Испания готова была принять царя с женою и детьми, не ставя никаких условий; но и ее предложение отвергли.

Но в общем, невольно думаешь: не следовало ли бы дать более сжатую и ясную схему происходившего в России в ту эпоху? Стоило ли подробно описывать настроения и переживания, изо дня в день, Шингарева, Шляпникова, Гиммера, Нахамкеса, и прочих второстепенных и несимпатичных фигур, действовавших в тот момент на политической сцене? Иное дело, когда речь о царе, даже о Керенском или Милюкове, игравших все же, неоспоримо, важную роль. Ленин тут из-за кулис почти не показывается.

Тоже вот вкрапленные в повествование вырезки из современной событиям прессы, не становятся ли чрезмерными, когда тянутся по многу страниц кряду? Прежде они были умеренные; почему и впечатление производили более сильное. Выделяются в них революционные высказывания Блока, Амфитеатрова и Серафимовича[707]. У каждого из них позднейшие пути вели в разные стороны. Блок умер, не перенеся на практике жизни, к которой звал других. Амфитеатров эмигрировал, покаялся, и умер, целиком освободившись от левого угара. Серафимович сделал блестящую карьеру советского писателя: самый позорный из трех вариант!

Мы узнаем наконец, между делом, кто такой любовник Ликони. И, право, трудно не воскликнуть: «Гора родила мышь!». Его личность была так тщательно засекречена автором, что создавалось впечатление, будто это некий значительный исторический персонаж: иностранный принц, великий писатель, выдающийся общественный деятель… Ан глядь, – он всего лишь богатый (и женатый) купец из Нижнего Новгорода; притом, целиком вымышленный, да и как человек – ничем не замечательный.

Общее впечатление, закрывая этот том, – тяжелое и угнетающее. Как, отчего целая страна потеряла рассудок? Почему люди не видели бездны, развернувшейся у них под ногами? Самое непонятное, – ослепление всех классов, всех слоев; хотя всюду, безусловно, находились и многочисленные исключения. Грозная кара ждала ополоумевший народ; и можно разделить чувства Солженицына, если он не пожелал изображать грозную кару, обрушившуюся на нашу родину по грехам ее, излившийся на нее фиал гнева Господня.

Александр Исаевич заявил недавно, в интервью немецкому журналу «Шпигель», что не будет дальше продолжать свою эпопею. Несомненно, он тем отнимает у нее значительную часть ценности: что же это за роман, где герои остаются покинутыми на середине их жизненной дороги? Хотелось бы надеяться, что сие решение – не окончательное, и что мы еще узнаем о дальнейшей участи Воротынцева, Андозерской, Благодарева, Левартовича и других.

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 30 июля 1988, № 1983, с. 2.