Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

Крах великого замысла: А. Солженицын, «Красное колесо». Узел IV, Апрель Семнадцатого. 2 тома (Париж, 1991)

Пушкин говорил, что один план «Божественной комедии» свидетельствует о гениальности Данте. Но, конечно, дело не только в плане, а и в том, что он был осуществлен. Если бы великий флорентинец на полпути переменил свои намерения, и стал бы писать совсем о другом, мы не имели бы шедевра, которым восхищались современники и поныне восхищается весь мир.

Первые тома «Красного колеса» Солженицына создавали впечатление, что перед нами – исторический роман того же типа, mutatis mutandis, что «Война и мир» или «Тихий Дон». Что сам автор свою эпопею не назвал романом, – вопрос тут, полагаем, второстепенный; и «Мертвые души», как известно, не роман, а поэма. Речь шла, во всяком случае, о беллетристическом произведении большого масштаба.

И, казалось, – замечательном. Персонажи были как живые. Очаровательная Оленька Томчак; отважный и энергичный офицер Воротынцев; рыцарственный и мудрый генерал Нечволодов, солдат Благодарцев, представитель народа, наделенный лучшими свойствами русского крестьянства; даже эпизодические фигуры, вроде лишь на миг появляющегося военного врача… Некоторые лица оставались на первых порах нераскрытыми полностью, но сильно интригующими, как оригинально мыслящая женщина-профессор Ольда Андозерская. Возникали и малосимпатичные образы, как будущий большевик Саша Ленартович, например. Но все это были яркие личности, вызывавшие у нас глубокий интерес. Кое-кто получился у писателя слабее; скажем, бледноватый Саня Лаженицын или загадочный Варсонофьев; но что ж! Немыслимо всегда держаться на одинаковом уровне; да и потом, – они могли еще, думалось, развернуться в дальнейшем ходе повествования. Что до подлинных исторических лиц, они, как и надлежит в классическом произведении данного жанра, выходили на сцену в ту меру, на сколько оказывались связанными с судьбою главных героев, и часто – через их восприятие: Самсонов, Великий Князь Николай Николаевич, сам государь Николай II…

С жадностью глотали мы один «узел» за другим. И вдруг – стало происходить неладное.

Появились в тексте отдельные вставки петитом (автор деликатно предлагал нам их пропускать, коли пожелаем; но, верно, мало кто воспользовался его разрешением), трактующие о событиях эпохи или о политических деятелях, не имеющих прямого касательства к развитию сюжета. Эти вставки, а потом и обильные цитаты из тогдашних газет, поначалу ничему не вредили. Позже, однако, они принялись разрастаться до недопустимых размеров: по 10, по 20 страниц подряд! Хуже того, из петита вставки запросто переехали в основной текст, вытесняя суть рассказа, изменяя характер сочинения в целом.

Наряду с тем, отдельная сперва вещь, – «Ленин в Цюрихе», – по-своему ценная и нужная, – вторглась антихудожественным образом в «Красное колесо», где бы ей делать вовсе нечего…

Вообразим себе, что Пушкин, работая над «Капитанской дочкой», вздумал бы, nel mezzo del cammino[708], превратить ее в «Историю пугачевского бунта». Или что Л. Толстой оборвал бы лучший из своих романов на середине, и перешел бы, оставляя Пьера, Наташу и Николая Ростова, к изложению тех путаных философских теорий, которые печатаются в виде дополнения к «Войне и миру».

Несомненно, что если бы Пушкин и вовсе не написал «Историю пугачевского бунта» (труд, впрочем, озаренный сиянием его таланта и оригинальностью его мышления, и для нас драгоценный), слава его и роль его в нашей литературе сколько-либо ощутимо бы не уменьшилась. А вот без «Капитанской дочки», нам трудно себе его творчество и вообразить! Лев же Толстой, – кто станет возражать? – если бы поменьше занимался философией, а побольше беллетристикой, то гораздо больше пользы принес бы России, да и всемирной культуре.

Не в добрый час посетила Александра Исаевича идея перестроить на ходу намеченный план романа! В согласии с новой схемой: «Центр тяжести сместился на февральскую революцию». «Красное колесо» и превратилось отныне в слегка романизированную историю этой революции. Работа сама по себе, быть может, и нужная, – но как предназначенная для узкого круга специалистов, а отнюдь не для широкой публики.

А у нас на глазах развертывается трагическая погоня за двумя зайцами! Солженицын подобен отцу семейства, увлеченному новой страстной любовью. Тщетно дети хватают его за полу: «А я?.. А мы?..» Он сделался к ним равнодушен; он их чем дальше, то больше забывает! Доходит до того, что он, в пухлом фолианте, еле-еле предоставляет им изредка одну-две странички; да и то, – скомканные, небрежные, без прежнего блеска, явно наспех набросанные.

Представим себе, будто мы пришли в театр смотреть возвещенную программой увлекательную драматическую пьесу, а нас, вместо того, угощают сухой наукообразной лекцией! В таких случаях зрители требуют, – и законно, – деньги обратно.