Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

Тогда как он, полный благородных и разумных порывов, не разбирался в личностях окружавших его царедворцев, им же к себе приближенных. Почему и пал жертвою предателей, как Пален[177] и Беннигсен[178].

Рассыпая наказания за вольнодумство, мальтийский кавалер на троне не заметил цепи заговора, плетущегося в салоне Жеребцовой[179] и финансируемого английским золотом через Уитворта[180].

Увы, монарху нужны не одни добродетели, а и дар проникать в сердца, разгадывать измену, награждать преданность и отстранять притворство! Одной из причин трагедии Михайловского замка явилась непонятная опала, обрушенная императором Павлом на Суворова. Самое присутствие великого полководца в столице могло бы парализовать заговорщиков; да и, как знать, не разглядел ли бы он их намерений и не пресек ли бы их действия хотя бы и в последний момент!

Но его не было, а были «убийцы потаенны», кому судьба предала в лапы несчастного венценосца, заслуживавшего, несомненно, лучшей участи…

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), Рубрика «Библиография», 9 февраля 2002 года, № 2685–2686, с. 3.

Царский суд

В связи с переизданием во Франции книги П. Н. Шабельского-Борка «Павловский гобелен», о которой недавно писалось в «Нашей Стране», хочу напомнить о другом его произведении, составляющим теперь, вероятно, библиографическую редкость: брошюре под заглавием «Близкий царь», опубликованной в Буэнос-Айресе в 1950 году.

В ней рассказывается исторический эпизод, когда бедный помещик, у которого влиятельный сосед хотел несправедливо отобрать по суду имение, пошел помолиться на могиле императора Павла Первого, а там его заметил случайно посетивший собор император Николай Первый, расспросил о его деле и распорядился процесс пересмотреть в его пользу.

Согласно многим свидетельствам, на могиле убитого царя действительно совершались чудеса. Как совершаются, опять-таки по многим свидетельствам, на месте гибели его потомка императора Николая Второго с семьею. Только нет теперь царя на престоле, через кого, по Божьей воле, могут исправляться несправедливости властей, как в те времена, о которых повествует Старый Кирибей, он же Шабельский-Борк.

«Наша страна» (Буэнос-Айрес),

19 октября 2002, № 2719–2720, с. 1.

Красота самоотречения

Помню, это было в самый первый год моего пребывания во Франции. Жил я тогда в одном невероятном русском общежитии. Достаточно сказать, что окна там были выбиты и оставляли воздуху свободный вход равно зимой и летом – а никакого отопления не имелось. Впрочем, в тот момент стояла знойная жара, какой за последние годы в Париже больше не бывает.

Я был молод, и только что кончившаяся война, с ее ужасами и надеждами, с ее повседневными опасностями, оставила во мне странное чувство ликования. То, что я продолжал жить, казалось – и не без основания – чудом, а новая страна вокруг, с детства мне знакомая по литературе, но никогда прежде невиданная, вызывала жадное любопытство. Вдобавок, как раз намечались первые контакты с русскими антибольшевистскими кругами; первые мои статьи появлялись в печати…

Именно там, растянувшись на кровати, – рассеянно перелистывая случайно попавшийся под руку старый номер журнала – помнится какого-то казачьего журнала, издававшегося, как будто в Праге, – я напал вдруг среди посредственных стихов разных авторов на строки, заставившие меня насторожиться, ощутив в них настоящую поэзию. Я, кажется, и посейчас помню одну строфу:

Moя рука в ладони загорелой;
Глаза отца струят лучистый свет.
– «Смотри, смотри, как степь порозовела!
Ведь ничего прекрасней в мире нет…»

Внизу стояла подпись: «Мария Волкова[181]».

Только десяток лет спустя, мне попался в руки сборник, отмеченный тем же именем; а издан он был незадолго перед тем временем, когда я читал это первое стихотворение – в 1944 году. Правда, не раз за эти годы я видел стихотворения Волковой в печати, в газетах и журналах, и достаточно представлял себе характер ее творчества. Но все же любопытно прочитать сразу несколько десятков стихов, сравнить их между собою.

То, первое, было светлое воспоминание о детстве, веселое, хотя и подернутое туманом тоски по родине. Другие, встреченные мной в прессе, бывали в большинстве трагичны, доходя иногда до раздирающего отчаяния:

И когда уже изменит все
За последней жизненной ступенью —
Мудрость будет славить бытие
И покорно ждать уничтоженья.

Или, скатываясь в меланхоличную и мечтательную покорность судьбе: