Миг единый

Они расстались, когда наполнился людьми ресторан, заиграл оркестр, начались танцы; Шергов пошел в гостиницу пешком, идти ему было недалеко, ему сняли номер в «Бухаресте», а Николай Васильевич поехал на такси домой. Он велел остановить машину возле гастронома, зашел, чтоб купить сухого вина: ему повезло, продавали грузинскую «тетру», — Настя любит такое полусладкое, а ему нравилось ее баловать; веселая умница оказалась жена его сына, и жили они весело, любовно перебранивались по утрам, жарко целовались по уголкам и обещали Николаю Васильевичу сделать его дедом; ему нравилось, как они жили, почему-то прежде он не замечал, какой приятный парень у него Митька; ну что же — этим двум повезло, они нашли друг друга. Пока…

Николай Васильевич прошел в свою комнату, попросив Машу сварить покрепче кофе, переоделся в пижаму и сел к столу, раскрыл папку с бумагами — предстояло послезавтра вылететь на север Урала, там сдавался новый цех, а в бумагах содержались предложения по усовершенствованию линий — все-таки идут дела, идут, вот уж строится завод на сплошной автоматике… Вошла Маша, осторожно поставила чашку с кофе ему на стол и собралась выйти, но Николай Васильевич неожиданно для себя сказал:

— Я с Шерговым сегодня обедал.

Она посмотрела на него и ответила:

— Знаю. Он звонил. Мог бы его одни раз и к нам пригласить. Почему не пригласил?

Он растерялся. «Почему в самом деле не пригласил?» Да ведь он к себе в дом вот уж много лет никого не приглашал, не принято это у них с Машей было. Зачем приглашать? Для него вот эта комната, где он спал и занимался по вечерам, была продолжением рабочего места, а к нему на застолье или вольную беседу не зовут. Но Шергов. Он был из тех немногих, что знали о семейной жизни Николая Васильевича и Маши…

— В следующий раз приедет, обязательно позову, — сказал он.

Маша молча кивнула, не выказывая ни радости, ни удивления, она пошла к выходу, шаркая тапочками, и это шарканье отдалось в нем жалостью: «Вот уж она и не молода, совсем не молода…»

Маша осторожно закрыла дверь, чтобы не мешать Николаю Васильевичу, он подвинул к себе папки с бумагами, попытался заняться ими, но не смог, мысли его опять вернулись к Шергову. «А вот у него иначе», — подумал он о семейной жизни Антона и снова испытал к нему зависть. «Да и все у него иначе», — вздохнул Николай Васильевич. Странно, прежде жизнь Шергова казалась ему мелкой и суетливой, лишенной некой одухотворяющей идеи, а теперь Николай Васильевич почувствовал себя перед Антоном приниженным, в чем-то очень важном он не дотягивал до него. Мысль эта была неприятна, Николай Васильевич заставил себя читать бумаги — предложения уральских инженеров и в самом деле были интересны.

ОСТАНОВКА Повесть вторая

1

…И когда открыл глаза, понял: он — в больнице, хотя прежде в больницах не лежал. Понял потому, что увидел белые прутья койки и температурный листок и, вдохнув нечистый воздух с запахами лекарств, ощутил беспомощность распятого тела, левая рука была в гипсе и нависала над лицом, другую возле кисти стягивали бинты. Полукаров повел глазами и обнаружил Лелю. Она сидела в белом халате на табуретке, прислонясь спиной к тумбочке, и, не глядя на него, ела бутерброд, медленно прожевывая. От этих неторопливых движений под острым с ямочкой подбородком собирались вялые морщины. Раньше он этих морщин не замечал. Лицо Лели выглядело искаженным: ноздри тонкого носа непомерно раздуты, шея слишком длинна, а глаза остановившиеся, металлического цвета, с несвежей синевой — она и не она. Ему всегда нравилось ее лицо, он не находил в нем ни единой ущербинки, а тут такая искаженность. Он не выдержал и застонал. Лелины глаза стремительно ожили, в них обозначился испуг, некоторое время она молча смотрела на Юрия Петровича, потом испуг сменился решимостью.

— Сестра!

— Ага, сейчас, — отозвались с другого конца палаты.

Рядом с Лелей возникла круглолицая женщина, протянула шприц к его плечу и, сделав укол, передала Леле влажную ватку:

— Растирайте!