Миг единый

— А вот характер у тебя — пакость, — покачала головой Надежда Трофимовна. — Ну, зачем тебе меня обижать? Какая я тебе мать? Мне и тридцати нет.

Это могло означать и тридцать, и тридцать пять, и под сорок — по ней понять было трудно; она, наверное, и в шестнадцать была такой же расплывшейся и жадной в своем любопытстве к чужой жизни. Еще раньше Чугуев слышал, как она выспрашивала шоферов о тех, кого они возили. И к Чугуеву приставала — расскажи, мол, о своем — и сердилась, что не рассказывал. Черт их знает, этих любителей копаться в чужом! В гараже один из таких пристал: ну, как там твой хозяин? Первый раз Чугуев послал его подальше, во второй — прижал в углу, предупредив: еще раз сунешься, рука у меня тяжелая. Больше Чугуеву в гараже вопросов не задавали. А как он относится к хозяину, это уж его дело. Об этом ни одна душа в жизни не узнает. Возит — и все, в любой час, в любую погоду. Лишь бы колеса крутились!

— Хорош у тебя чай, Надежда Трофимовна, — сказал Чугуев, отодвигая стакан. — Умеешь заваривать.

— Ну, и на этом спасибо… — И внезапно прямо спросила: — А приятелю твоему, Алексею Степановичу, верить можно?

Он не сразу сообразил, что так Надежда Трофимовна назвала рыжего Лешку, а как только догадался, так сразу и подумал: «Вот как у них…» И спросил:

— В каком это смысле?

— Во всех смыслах, — строго ответила она.

— Во всех не знаю, — усмехнулся он. — Во всех, пожалуй, никому нельзя.

— Ну ладно, — сказала Надежда Трофимовна. — А если я ему поверю, эту работу брошу и поеду в Тулу детским садом заведовать, что тогда?

Чугуев насторожился: пообещаешь с три короба, человек с места сорвется, бросит жилье и дело, а там, на новом месте, неизвестно еще, как обернется. Конечно же Лешка из болтливых — балалайка без струн. Но за посулы свои отвечать должен, директора завода возит, серьезного мужика. Не первый год возит, — значит, у них есть какие-то свои отношения, и директор может его просьбу уважить. Но Чугуев знал: в Туле у Лешки — семья. И если у него с Надеждой Трофимовной… Тут Чугуев вспомнил, что не знает, есть ли у Надежды Трофимовны муж, да и вообще есть ли кто, он никогда ее об этом не спрашивал, а другие не говорили, и сейчас прямо спросить не решился…

— Это смотря с каким грузом подниматься.

— То-то и оно, — покачала головой Надежда Трофимовна, — груз-то большой. Мать старая да муж слесарь-водопроводчик. Хуже дитя слабоумного: никуда не пошли — в жизни сдачи не сберег, всюду компанию отыщет. Вот так.

— Зачем же тогда отсюда? Или работа не нравится?

— Дай-ка я тебе еще налью…

Надежда Трофимовна снова резким мужским движением подняла с пола чайник и, пока наливала, говорила:

— Эх, Чугуев, Чугуев, такая работа, как тут, на дорожке не валяется. Но такая история, Чугуев, детишек я нет сил как люблю, а своих завести возможности не имею по медицинским делам. Я с любой работы в детский сад сбегу, но в Москве мне на заведующую не попасть. А в воспитатели не могу, подготовки нет, да и зарплата маленькая.

Вот тут Чугуев ее и пожалел; вроде бы ничего внешне не изменилось в Надежде Трофимовне; сидела она, как и раньше, твердо за своим столом, раскрасневшаяся от чая, но внезапно обнаружилось в ней нечто жалкое. И он увидел: ей наверняка уж под сорок, а без детей в эти годы женщине трудно, для нее это беда, и носит она беду с собой, и точит она ее каждодневно. Но Чугуев не нашел слов, чтобы высказать Надежде Трофимовне свою жалость, лишь с сочувствием взглянул на нее и так же, как давеча Леша, погладил ее по пухлой руке. Надежда Трофимовна отдернула руку, глаза ее сделались темно-желтыми — он и не видел ни у кого таких глаз.

— А ну убери лапу! Все вы тут — дерьмо. К вам с душевным разговором, а вы все о своем!

Чугуев рассмеялся, но это еще больше распалило Надежду Трофимовну.

— Ну чего, чего гордишься! Все вы из себя фон-баронов строите, а как были холуями, так и остались. Кому чего подать, кому чего подвезти. Терпеть не могу породу вашу лизоблюдскую!

Лучше бы она этого не говорила, лучше бы она что-нибудь сделала, ну, плеснула бы в него горячим, а вот же прорвало женщину, и Чугуев почувствовал, что может сейчас ее ударить. Он встал, двинув от себя стол, на котором все зазвенело: стаканы, ложечки… Надежда Трофимовна испуганно примолкла, словно не слышала, что телефон надрывается. И только когда он прозвонил раз пять, сняла трубку и, затравленно глядя на Чугуева, сказала:

— Тебе ехать.

Он пошел от нее, не попрощавшись, тяжело ступая по мягкой ковровой дорожке. В нем как бы образовалось два Чугуева: один — холодный наблюдатель, другой — взвинченный от злости, и тот первый — холодный — не позволил взвинченному вышибить ногой дверь, не позволил сразу пройти к машине, а заставил постоять во дворе, подышать горьким, промозглым воздухом, и только после этого Чугуев смог расслабиться…

«У-у-у», — выдохнул он; тяжесть оседала в душе.

— Дрянь баба, — сказал он вслух и пошел к «Волге».