Миг единый

Он не удивился, что лежит в больнице, не удивился ни в этот раз, ни на следующий день, когда проснулся с почти ясной головой, — память еще не способна была восстановить происшедшее. Он принял все как должное: если лежит здесь, значит, так и следует. Только позднее, когда вобрал в себя окружающий мир — палату с высоким лепным потолком, изрядно изъеденным трещинами, полукруглым окном и крашеной-перекрашеной белой мебелью и все население палаты, — и не только вобрал, но и ощутил себя частью этого мира со своим распорядком, со своими запахами, звуками и даже типом людских отношений, на первый взгляд упрощенным, а на самом деле, может быть, более сложным, чем на воле. Вот когда он все это принял и утвердил в себе, только тогда память вернула ему прошлое. Оно возвращалось к нему неторопливо — так в утреннем слабом тумане приближается земля к судну: сперва видны лишь контуры берега, потом отдельные крупные части, а затем исчезает общая картина, заслоненная подробностями… Так возвращалась к нему память, Единственное, с чем он не смог смириться, — это с беспомощностью тела. Он всегда был здоров. Тело его не знало недугов; если они и тревожили его в детстве, то прочно забылись. Здоров и молод, и то, что сейчас не способен был есть, пить, справлять нужду без чужой помощи, угнетало его.

Чугуев проснулся в полдень и радостно удивился, что его до сих пор не потревожили. Он потянулся на койке, хрустнув суставами, и пружинно вскочил — так был обучен в армии. За широким окном в сером свете дня виден был каменный двор, загроможденный машинами. Чугуев по привычке отыскал глазами черную свою «Волгу», убедился, что выезд никто не загородил, удовлетворенно зевнул и стал надевать ботинки. Спал он в брюках и в рубахе и, оглядев себя, остался доволен: не очень помялся, спал не ворочаясь. Наверное, заснул сразу, как только рыжий Лешка, знакомый из Тулы, уступил ему свою койку в шоферской — так называли эту большую, на двадцать спальных мест, комнату министерской гостиницы. Все койки, конечно, были заняты теми, кто приехал с начальством на несколько дней, а Чугуева предупредили: два-три часа, и снова домой, — устраиваться основательно не было смысла.

— Ты ложись, Чугуев, на третью справа. Презентую, как говорится. Мне со своим в Электросталь мотаться, так что можешь до вечера пары пускать. Если, конечно, Надежда Трофимовна возражений не имеет. — Это он ляпнул зря. Тут было нарушение правил: Леша никому своей койки передавать не имел права, и Чугуев с тоской подумал, что Надежда Трофимовна, краснощекая и низкорослая блондинка с крепкими бедрами и вялой грудью, заерепенится, поднимет крик, как уж бывало не раз, и нужно будет, чтобы умаслить ее, тащиться в буфет за конфетами. И Чугуев решил про себя: «Черт с ней, в машине посплю…» Но Надежда Трофимовна шума не подняла, сделав вид, что не слышала Лешиных слов, и тот в благодарность, уходя, погладил ее по короткой пухлой руке. А может, и не за это погладил — уж очень раскраснелись щеки у Надежды Трофимовны…

В шоферской был умывальник. Чугуев с удовольствием умылся холодной водой, закурил и вышел в коридор. Надежда Трофимовна сидела в своем закутке возле шкафа. Перед ней на газетке высилась горка конфет — дань, собранная за нынешнее утро. Этих самых конфет, как уж давно заметил Чугуев, она поедала великое множество, казалось, что и питается только ими. Завидев Чугуева, Надежда Трофимовна приветливо ему улыбнулась:

— Чаю хочешь, Чугуев?

— Чаю хочу, — сказал он и вопросительно посмотрел на телефон.

Она поняла:

— Если бы звонили, позвала бы.

Затем решительным, мужским движением подняла с пола электрический чайник, не вставая вынула из шкафа стакан в казенном подстаканнике и налила:

— Пей, Чугуев, наслаждайся, только не захлебнись. — И хихикнула.

Сколько Чугуев помнил Надежду Трофимовну, она или была на кого-то зла, а может быть, и не на «кого-то», а просто — в силу своего характера, и только выискивала, на ком бы сорвать злость, или же находилась в игривом состоянии, поводила блеклыми, то ли зелеными, то ли желтыми глазами, поправляла обеими руками, прихватив на плечах блузку, бретельки бюстгальтера. Она и сейчас это сделала и уставилась на Чугуева.

— А что я тебя спрошу, Чугуев, — сказала она. — Сколько ты к нам наезжаешь, а вот ни тебе женщины не звонят, ни ты им?

— Ага, — согласился Чугуев.

Она шумно отхлебнула:

— Ненормальное дело, Чугуев.

— Ага, — кивнул Чугуев и, наслаждаясь, сделал несколько глотков — чай она заваривать умела преотлично, тут уж ничего не скажешь.

— Неужто так без любви и живешь?

— Ага, — снова кивнул Чугуев.

— Врешь ты все! — вдруг рассердилась женщина. — Чтобы такой парень и без этого самого…

— Без чего?

Надежда Трофимовна оторопело поглядела на него и опять поправила бретельки:

— Ну, ты мне дурочку не валяй. В святые все равно не годишься. Святые — они все бледные. А тебя отец, как работу, делал. Я ведь твой паспорт читала: в деревеньке вырос, на воздушке.

— В поселке, мать, — поправил он.