Миг единый

— Ну хорошо… Сейчас и не надо. Обдумайте. И через недельку ответите. — Он было приподнялся, но тут же вновь опустился на стул: — Сами понимаете, Юрий Петрович, решение примет коллегия, министр. А пока я бы хотел, независимо от окончательного решения, чтобы вы письменно высказали свои соображения об улучшении работы объединения. Скажу прямо, у нас устаревшие формы управления. Их надо менять круто, очень круто, как это сделали вы у себя на заводе…

Он встал, взглянул на часы и вздохнул:

— Ну вот пока и все… Значит, через недельку я жду от вас ответа… — И, протянув Юрию Петровичу руку, добавил: — Просьба, Юрий Петрович, такая: сохраним наш разговор в тайне. А то, не дай бог, слухи расползутся.

— Конечно, конечно, — с готовностью кивнул Юрий Петрович.

Когда он вышел в приемную, то сразу увидел Суконцева; видимо, тот никуда и не уходил, дожидался здесь, и маленькие его глаза с жестким любопытством уставились на Юрия Петровича. Юрий Петрович снова ощутил необъяснимую робость перед этим человеком, он не способен был пересилить ее в себе. Суконцев ничего не спрашивал, но Юрий Петрович словно чувствовал его молчаливый приказ: ну, выкладывай! И Юрий Петрович неожиданно подумал: если он займет место Приходько и Суконцев сделается его подчиненным, неужто и тогда он будет робеть перед ним? И, к огорчению своему, признал: да, конечно же будет. Тут ничего не поделаешь! Этот рыхлый человек обладал какой-то странной властью, она ощущалась в каждом его движении, в каждом взгляде, и была эта власть выше всяких должностей и положений…

Они просидели полтора часа, просматривая бумаги. Суконцев работал быстро и решительно и, когда кончили, откинулся грузной спиной на спинку кресла. И Юрий Петрович вдруг догадался: Суконцеву не нужна информация, он и так все знает: и то, о чем говорил Николай Васильевич, и то, что за этим последует… Юрий Петрович не знает, и Николай Васильевич не знает, а Суконцев знает. И, поняв это, Юрий Петрович снял трубку и вызвал общежитие.

Едва он остался один, как мысль его заработала: надо все прикинуть! Уж он-то знал: самые заманчивые предложения могут таить в себе такие подводные течения, которые потом обернутся непоправимой бедой. Конечно же надо начинать с отрицания, хотя бы с первого, поверхностного вопроса: каковы потери?.. И сразу же обнаруживается, что их немало: потеря самостоятельности — на заводе у него всегда есть право выбора и, хотя над ним множество инстанций, самостоятельности у него все же больше, чем у главного инженера объединения. Это раз. Второе: эксперимент, который он начал и о котором думал как об основном деле своей жизни, так и останется незаконченным или же его завершат другие… Надежда на то, что он и на посту главного инженера объединения сможет одновременно вести дело на заводе, — иллюзия… Работа на новом месте поглотит его целиком. Ну и… потеря в заработке… Не в ставке, конечно, ставка здесь выше, а в премиальных. А это не такая уж малая сумма… Вот что обнаруживается даже при первом, поверхностном взгляде, а если сделать настоящий анализ…

В общем, надо думать, надо всерьез думать и советоваться. С кем? Прежде всего с Лелей. А может быть, и с Родыгиным. Но почему его вывели из игры? Прийти к нему и обо всем рассказать? Выложить все карты, как в тот переломный день, когда он положил на стол заявление об уходе, а Родыгин, даже не прочитав его, кивнул: «Хорошо, только говорить будем завтра. Приходите утром».

Утром-то и произошел разговор, перевернувший всю жизнь Юрия Петровича. Лист бумаги, лежащий на столе перед Родыгиным, был тем ножом, что обрубил все путы. Полукаров не обвинял директора, он говорил о заводе, об этом гигантском предприятии, где каждый цех — самостоятельное мощное подразделение; но не было у этого предприятия единства, оно состояло как бы из отдельных частей, и сумма их оказывалась меньше того целого, которое должно было быть получено в итоге. Завод напоминал некое бесформенное тело, которое порой охватывал паралич, вызванный несогласованностью в действиях. Он говорил, как лепил, словно бы под его руками была глина, придавал заводу форму единого организма… Он делал это легко, движениями опытного скульптора, и завод начинал видеться цельной системой. Безграничный простор открывался перед ним, словно его выводили из затхлого тупика, и это было так крепко, так основательно и логично, что переставало быть фантазией и становилось практическим руководством к действию…

Примерно через час Родыгин, выглянув в приемную, попросил никого не впускать, ни с кем не соединять, а часа через три они оба забыли о заявлении, и началась новая полоса в их жизни.

Летела вверх улица, мчался поток автомашин, но там, наверху, над крышами домов, не было движения — серое, сухое небо!.. Захотелось есть… Обычно Леля, когда он уезжал надолго, не отпускала его без продовольственной сумки и двух обязательных термосов — в одном кофе, в другом бульон.

Юрий Петрович обернулся, пошарил под задним сиденьем, нашел сумку. Значит, все в порядке, вот они выедут из города, и можно будет перекусить.