Миг единый

«Ну и что?» — спокойно ответил Юрий Петрович. И вот тогда Родыгин рассердился, утверждая, что они начинают отступать от первоначального замысла. Он может координировать работу пяти-шести заместителей, но девять — это уж возвращение к прошлому, излишнее расширение управленческого аппарата. Юрий Петрович спокойно — черт знает как умел он это делать, и слова-то подбирались такие простые, что и Чугуев легко понимал их смысл, — стал объяснять Родыгину, что ничего в этом страшного нет. Управленческий состав не надо ни расширять, ни уменьшать. Управленцев должно быть столько, сколько требует дело. А что касается отхода от замысла, то и тут все нормально, потому что реальное руководство людьми и производством гораздо жестче теоретических посылок; когда человек от теории переходит к практике, он вынужден видоизменять свои идеи…

«Правда, — Юрий Петрович усмехнулся, — не всегда легко определить, где начинается переход общих идей в конкретные и где начинается беспринципное отступление от принципов».

И тут Родыгин выругался:

«Хочешь, я тебе выдам, как это называется по-русски?»

Чугуев усмехнулся про себя: он тоже мог бы это определить по-русски…

«Не надо, я сам знаю, — засмеялся Юрий Петрович, — тем более что мы до беспринципности еще не дошли. И вообще, директор, не спеши с выводами».

Родыгин покачал головой:

«Ты сегодня большой ученый… Философ! Только девятого заместителя не будет…»

«Будет», — ответил Юрий Петрович. Они еще поколесили по заводу, потом подъехали к дому Юрия Петровича, и тот пригласил Родыгин а к себе:

«Пойдем, за чашкою кофе все обсудим…»

Чугуев ждал в машине, потому что Юрий Петрович, уходя, не сказал обычного: «Можете быть свободным». Шел мокрый снег. Чугуев изредка вылезал из машины, протирал стекла, потом понял бесполезность своих усилий. Нудно тикали часы, но он не следил за ходом стрелок. Обида закипала в нем: на третьем этаже в тепле сидели двое, а может быть, еще и женщина, разговаривали свои разговоры, а он тут тосковал в одиночестве. Он представил этих двоих, с раскрасневшимися от спора и кофе лицами, и думал: «А зачем это им?..» Прежде он как-то не задумывался над такими вещами, наблюдал работу Юрия Петровича, во многом чувствуя себя соучастником, а тут вдруг подумал: «К чему это все?.. Ну, работал прежде завод и работал. План давал, сталь выпускал. И сейчас работает, план дает… Для чего Полукаров здоровье и душу срывает?.. Деньги? Барахло? Да он их и не замечает. Зачем же тогда?» И вот тут-то Чугуев сообразил: он, Полукаров, т а к о й  и  е с т ь; ему надо все время быть как заведенному — трубить от зари до зари. Отними у него это, он, пожалуй, помрет, как рыба без воды, он только в такой среде и может существовать…

Он одним и живет — работой, через нее и видит весь мир. Другого ему не дано. И вот вся разгадка, и мудрить нечего. И так это стало ясно Чугуеву, что он сразу же ощутил тоску. И тут же рассердился: «Да что я, прикован к этой тачке?..» Как же прежде ему было интересно работать, когда возил грузы и людей и его ждали в тех местах, куда он приезжал! Знали, расспрашивали, что видел на дорогах, и сами делились новостями. Да и здесь, когда начал ездить с Полукаровым, старался вникать в его замыслы, хотел понять механизм управления заводом — все захватывало, увлекало. Ну, а потом оказалось — этого мало. Завод и все, что делалось на нем, — это хорошо, но возил-то он главного инженера. А его не спроси ни о чем. Как стенку отбил меж собой и водителем. И возник тот тревожный вопрос, заданный Катей: «Кто ты, Чугуев?..» Кто? Приставка к баранке и тормозам, не более. И вся жизнь: лишь бы колеса крутились! За этим он к Полукарову шел? Черта с два! Сначала разгадать хотелось: кто же этот главный, с которым когда-то учились в школе? А потом понесло, увлекло в другую сторону… «Он и сам-то как к заводу приставка, — зло подумал Чугуев. — И я рядом с ним совсем в шестеренку превращусь…»

В гараж он не поехал, а прямиком к Кате, чтобы не дать тоске разрастись…

Утром в обычное время Чугуев подкатил к подъезду. Юрий Петрович вышел минуты через две в расстегнутой дубленке, небрежно наброшенном на шею шарфе. Весело поздоровался, и Чугуев подумал: «Забыли они обо мне вчера». Эта мысль перебилась другой: «Пора отсюда рвать когти…» Вот с чего зародилась в нем тоска, усиливалась с каждым днем, и он сказал Кате:

«Давай сорвемся из Лебеднева!»

Может быть, она чувствовала, как он мечется; она многое вообще чувствовала, эта невысокая, тоненькая и крепкая, как пружинка, женщина — с большими детскими глазами с коричневым отливом. Спросила, не удивившись: «Ну и куда?»