Миг единый

Но он еще ничего не мог предложить. Он ведь и прежде, когда переезжал с места на место, не готовился к переезду. Ехал в аэропорт, сутки толкался среди разного народа, слушал рассказы о разных местах, а потом уж говорил себе: «Ну, а почему бы и не Стерлитамак? Там-то я не бывал» — и брал билет до Стерлитамака. И уж в пути представлял, какой будет этот город. Чаще всего город оказывался иным, чем он предполагал, но это его только веселило: «Вот и хорошо. Поуродуемся здесь, выясним истину»… Катя ждала, внимательно на него смотрела, и тогда он ответил:

«Все равно. Хочешь — сама выбирай. Только здесь я свое отжил».

Она ответила обыденно:

«Ну что же, Чугуев, поезжай, если тебе невмоготу. А у меня здесь много дел».

И тут он понял: что бы ни предпринимал, как бы ни убеждал Катю, она и не подумает двинуться с места. У этой маленькой ласковой женщины был твердый характер. Когда она ему сказала, что у них будет ребенок, он тотчас предложил: «Поженимся». А что услышал? «Спешишь, Чугуев. Я пока не решила». Она из тех, что родит и еще, чего доброго, Чугуева к ребенку не подпустит. Сама поставит маленького на ноги и, может быть, больше ничего другого для себя не пожелает. Он мог бы сказать: плевать, и не такое бывало, но на этот раз он увяз серьезно. Поначалу долго не мог разобраться, чем же приворожила его эта женщина, почему вдруг обрела над ним такую власть.

Он по опыту знал: это быстро отгорает, как сухой хворост: вспыхнет яростно, и оглянуться не успеешь, как уже зола, и из нее выползает на тебя то злоба, то отвращение и страх. И не поймешь, где же они прятались раньше. И, может быть, в этом огне и родились. Все радости сгорели, а эта мразь осталась, и нет лучшего способа спастись от них, чем бежать; так он и делал прежде. Но Катя все же брала другим, он не сразу понял, чем именно: лишь год спустя после того, как они стали близки, догадался, в чем тут суть: она всегда была ему  и н т е р е с н а. Он часами мог сидеть в ее однокомнатной квартирке и слушать, как она говорит, глядя на него своими детскими глазами, и в эти часы он был горд собой и счастлив… Она не льстила ему, часто говорила:

«Эх, Чугуев, Чугуев, живешь, как трава растет».

«Ну и что, — отвечал он, — может, это и не так уж плохо… Зато я свободный».

«Ты если и бываешь свободен, то чаще всего за чужой счет».

«А ты хоть раз видела, чтобы человек жил только за свой счет?»

Тут она умолкала и задумывалась, ей нужно было прикинуть, припомнить, видела ли она когда-нибудь, чтобы человек жил только за свой счет, и, пока она думала, он опережал ее:

«Не ищи. Если и есть такой человек, то это я. Никому нигде не задолжал. Можешь проехать от Дальнего Востока до Центральной Расеюшки да еще на Таймыр заглянуть и в Башкирию. Везде тебе скажут: Чугуев долгов не оставлял, а вот ему, пожалуй, кое-что и положено. Недобрал. Всякое у меня было, а вот вкалывал я всегда на полную железку, не сачковал, не филонил. Если рубль свой имел, то полным звоном за благородный труд, дорогая женщина».

«Ты хвастун, Чугуев, ты весь соткан из хвастовства и самонадеянности».

«Нет. У меня еще кое-что есть. Вот», — и он протягивал ей руки с побитыми, иссеченными мелкими шрамами пальцами, корявые, налитые железом руки, и глаза ее по-детски мигали. Она гладила своими невесомыми пальцами его ладони и прижималась к ним, уткнувшись в его грудь головой, а потом смеялась тихим счастливым смехом. Ему не хотелось от нее уходить, но она сонно бормотала:

«Мне поспать надо, Чугуев, я завтра свалюсь в какой-нибудь маслоподвал, и придется тебе меня хоронить».

«Не болтай чепухи, — ласково отвечал он, — ты спи, а я рядом».

«Черта с два, я тебя знаю — дашь ты уснуть».

И, жалея ее, он вставал и плелся в общежитие, где была у него комната. Эту комнату ему еще до того дали, как стал он возить Юрия Петровича, а больше ему и не нужно было ничего. Завгар как-то ляпнул:

«Ты что же, Чугуев, у хозяина квартиры не попросишь? Ему раз плюнуть».

«А вот не хочу, чтоб плевал», — отвечал он. Разве мог этот завгар понять, что ни о чем он Полукарова просить не хотел, да и никогда в жизни не заботился по-настоящему о своем жилье. Только вот сегодня утром, когда вышел от Кати, подумал: «Может, и вправду пора бросать якорь… всерьез бросать?»

Как только узнал он, что у Кати будет ребенок, начал мучиться от раздвоенности чувств: понимал, что жизнь в Лебедневе отцвела, опала, как погасшая листва, и невыносимо кружить по одному кругу. Но бросить Катю он не мог. Нет, не мог. Сначала он подумал: истомился на вечных дорогах, устал от них и ищет душевного приюта. Но потом твердо осознал: не в этом дело. Не может он без Кати, не может без этой женщины, и такое у него первый раз в жизни.