Миг столкновения

Киваю, хоть и не могу сказать, где я такое слышала. Наверно, фраза существует в коллективном подсознательном и особенно активна у тех из нас, кого тянет к морю, кому в шуме морском слышится пение сирен.

– Папа носил часы с такой гравировкой, – продолжает Джонас. – А часы подарил ему его отец. Папа так говорил: «Я по этой пословице живу. Потому я и все деньги в ресторан вложил, и на маме вашей женился совсем мальчишкой, и вас, шестерых сорванцов, завел».

Джонас вздыхает, смотрит вниз, на океан.

– Еще папа говорил, человека надо оценивать по таким вот решениям. Один торчит в гавани, а другой выходит в открытое море, навстречу шторму.

Тянусь к Джонасу, кладу ладонь на рукав смокинга.

– У тебя был очень, очень хороший папа.

– Да, это так.

Джонас по-прежнему смотрит на воду.

– Я вот все думаю: легче-то когда-нибудь станет? Наши жизни будто кто продырявил.

– Наверно, со временем тебя отпустит, Джонас. Наверно, это ощущение – дыра – останется, но только знаешь что? Представь себе кружева. Нет материи красивее, правда? А ведь кружева – сплошь из дырок. И все равно они производят впечатление чего-то цельного. И они хороши именно за счет пустот.

Джонас улыбается, что уже немало.

– Вот никогда бы до такого сравнения не додумался. Извини. Я все ною, ною. А ведь мне очень повезло, что я рос с таким отцом. Не каждому так везет.

При этих словах я отворачиваюсь. Хмурюсь. Понятно, что имеет в виду Джонас.

– Совсем не обязательно оправдываться за счастливое детство потому, что я-то как раз росла без отца. Это разные вещи.

Джонас смотрит мне в глаза, решается спросить:

– Ты тоскуешь по отцу, Вив?

– Разве можно тосковать по человеку, которого никогда не видела?

Я отвечаю вопросом на вопрос, но на самом деле – да, я тоскую по отцу. Или, точнее, постоянно спрашиваю себя: чем именно я обделена, раз живу с одной только мамой? Периодически, при очередном перепаде настроения, я злюсь – либо на отца, либо на маму. Либо начинаю себя жалеть.

– Да, наверно, можно, – говорю я. – Порой я тоскую по твоему папе, Джонас, даром что я его никогда не видела. Мне кажется, я немножко знаю твоего папу, словно частица его живет в каждом из вас шестерых, и я эти частицы складываю, и выходит мозаика.

Джонас снова грустно улыбается.

– А про твоего отца тебе что-нибудь известно?

– Я думаю, он был музыкантом. Я кое-что разузнала, хотя из мамы такую информацию приходится клещами вытаскивать. Когда я была маленькая, я все допытывалась, все приставала к маме, ну, и она раскололась. Сказала, что они с отцом познакомились на концерте.

Очень, очень ясно вижу маму – девятнадцатилетнюю девчонку – и рядом с ней смутную мужскую фигуру. Наверно, у отца были длинные волосы и щетина – рок-звезды ведь именно так и выглядят. К образу можно добавить штаны в обтяжку и татуировки.

– Я на отца не в обиде. Он не виноват, что родился вольной птицей. Ну, не был он приспособлен к семейной жизни, и все тут. Музыка – она свободы требует. Наверно, я в него характером пошла – мне тоже нужна свобода. Отец просто был собой, а себя не переделаешь. В любом случае я рада, что у меня родители – оба люди искусства.

Выдвигаю бедро, ладонь – на затылок, будто фотографу позирую.

– На самом деле, мне жаль отца. Он даже не представляет, что потерял.

Джонас смотрит с таким восхищением, что сердце начинает подпрыгивать, как шарик на бильярде-автомате: вниз, к желудку, вверх, к горлу; по ребрам – взад-вперед. Знаю: таких, как я, днем с огнем не сыщешь. Я это в себе культивирую, и, похоже, успешно. Мне нравится, что Джонас мной проникся – как я прониклась им.

Поворачиваюсь к океану, а Джонас вдруг обнимает меня обеими руками, утыкается подбородком мне в плечо. И кажется: если мы сейчас полетим вниз, в воду, Джонас удержит меня на плаву, вытащит на берег.

Были у меня парни, которые воображали, будто я – вроде бабочки, мне самое место – на бархате, на булавке. Пытались запереть меня в отношениях своими вечными «где», и «когда», и «как», а я этого не терплю, я бешусь, если парень начинает планировать чувства. Были и другие парни – те, наоборот, радовались, что я в их жизнях как появлялась, так и пропадала. Не то что некоторые девчонки – норовят купить билеты за три месяца до шоу, связать парня этими билетами по рукам и ногам, брр.

Джонас ни к первой категории не принадлежит, ни ко второй. Мы вместе здесь и сейчас – над черной зыбью с белыми барашками. И этого достаточно.

А вот что меня действительно напрягает – это что нельзя рассказать о нем Руби с Амалой. Я саму эту мысль гоню. Если и представляю себя с ними, то только так: мы в комнате Амалы, красим волосы Руби в какой-нибудь фантастический цвет, дурачимся, хохочем. Было время, мы ходили по картинным галереям, знали наперечет все модные кафешки и музыкальные магазины; ни одного концерта не пропускали. Почему же я в мыслях возвращаюсь к самым простым, примитивным развлечениям; почему вижу нас троих в пижамах?

– Вив, что с тобой?

– Ничего.

Прозвучало не очень уверенно.

– Скажи, Джонас, при папе у тебя много друзей было?

Он кивает мне в плечо: