Миг столкновения

Жаль, я не могу ему всего объяснить. Биполярное расстройство – медицинский термин, который на человеческий язык не переведешь. Допустим, начну рассказывать, что временами это вроде карнавала, вроде карусели – все мелькает, мчится, и сначала очень весело. Но попробуй, соскочи с этого веселья-каруселья. Рассказать Джонасу, как я обижала друзей, сама того не желая? Рассказать, что при депрессии чувствуешь себя засохшей скорлупкой? Сравнения неплохи, но биполярное расстройство – оно куда сложнее. И оно мое. У моих чувств есть чуланы и люки, которые я сама еще только разыскиваю. Чем для меня является биполярное расстройство – я даже выразить толком не могу. Зато могу выразить, кем для меня является Джонас. И сейчас выражу.

– Хочу, чтоб ты знал: если бы лето начать сначала, я бы все точно так же делала. Ой, то есть нет.

Неловкий смешок-выдох. Вторая попытка.

– Помнишь, в ту первую ночь на пляже я была в ночной сорочке? Потому что – потому что мне так хотелось. В этом – вся я. Но за день до аварии я в этой же самой сорочке целый день слонялась по городу, и мне было плевать, кто меня видит и что думает. И это я бы не повторила, если бы начать лето снова. Но мы бы устраивали пикники, и писали бы пьесы, и играли бы в разные игры. И тебя я любила бы так же.

– Знаю, – произносит Джонас.

А все-таки на долю секунды глаза закрыл. Чувствует облегчение, хочет его от меня утаить. Его ладонь на моей щеке, во взгляде – обожание. Неужели мне хватит сил уйти?

– Я бы тоже все так и делал этим летом, Вив. Да ты и сама знаешь, верно?

Я тоже на миг закрываю глаза. Верно. Я это знала, но в моей сокровищнице теперь есть еще и словесное подтверждение. Шепотом говорю:

– А еще, Джонас, спасибо за пирог. – Слеза жжет щеку. – Этого я никогда не забуду.

– Я тоже, Вив.

Богу – и Джонасу Дэниэлсу – известно: я не только пирог имею в виду. Мы – все трое – знаем, что на сердце у меня отныне выжжены три слова: «Здесь был Джонас».

Реальность накрыла меня будто волной. Впустую потраченные деньги, обиженные друзья, таблетки, которые я не принимала, и те, что мне предстоит принимать, трудный путь вперед. Внутри – пустота со знаком плюс. Иногда я себя чистым холстом чувствую.

Пытаюсь объяснить Джонасу еще одно непереводимое слово – «шуньята». Понятие взято из буддизма, значение зависит от контекста. Ближайшее по смыслу слово – «незаполненность». Но мы, западные люди, привыкли придавать этому слову негативный оттенок, понимать пустоту как нехватку чего-то нужного. «Шуньята» – открытость для новых возможностей, медитативное пространство.

Да, но губы у Джонаса такие теплые. Смакую поцелуй, как последний кусочек лакомства. Вот, оказывается, чего нам всем о романах недоговаривают: если роман кончился, это не значит, что он не удался. Съеденный до крошки вишневый пирог никак не может считаться неудачей. Он был великолепен, пока… пока был; и вот его нет. А делиться самым сокровенным? Ведь это значит получить, взамен своего, ломтик чужой жизни! И пронести его сквозь каждое «когда-нибудь».

Лежу рядом с Джонасом на прохладной траве, над нами сталкиваются планеты. Так мы лежим долго, очень долго, до последней крошки. Мои щеки мокры, а сердце – сердце переполнено.

Глава 28

Джонас

Раздается тоненький голосок:

– Эй! Вставай! Вставай! Не угадаешь, что у нас на завтрак! Вафли, вот что!

Открываю один глаз. На краешке кровати примостилась улыбающаяся Лия. Две ночи назад я с Виви бодрствовал до рассвета, с тех пор меня не покидает пульсирующая мигрень.

– Ну, Джонас, ну, пойдем!

Лия забирается на кровать с ногами, тормошит меня.

– Все уже внизу, один ты спишь.

– Ладно, сейчас.

Сажусь, опираясь на локти.

– У тебя красивая прическа, Лия.

– Спасибо.

Лия осторожно проводит ладошками по косичкам.

Они замысловато заплетены, даже не представляю, как такое делается.

– Это мама заплетала.

Следом за Лией спускаюсь в кухню. В дверях замираю. И не только потому, что учуял аромат горячего теста для вафель.

Наоми ловко управляется с вафельницей. Исаак пытается жонглировать тремя апельсинами. Бека, высунув от старания кончик языка, нарезает клубнику тонкими ломтиками. Первая партия вафель уже готова, украшена Эверестом взбитых сливок, припорошена сахарной пудрой. Сайлас торопится набить рот.

Мама наливает воду в кофемашину. На ней пижама, но все остальные тоже в пижамах. Один только Сайлас в рабочей рубашке-поло.

В кухне тесно, каждый занят своим делом. Мои братья и сестры толкаются, порой мешают друг другу – и все-таки делают одно общее дело. Сцена до того знакомая, что я почти готов, оглянувшись, увидеть папу. Знаю, его тут быть не может. Но все равно ощущение – что папа в кухне. У Наоми – папина твердость; у Сайласа – папин веселый нрав, у Беки – папина чуткость. Исаак, как папа, рано стал серьезным; Лия, как папа, не устает радоваться жизни. А я… про себя не знаю. Надеюсь, мне тоже что-то от папы досталось. Что-то хорошее.

Сайлас со звоном ставит тарелку в раковину, оглядывается, видит меня.

– А вот и наш Спящий Красавец.

Рычу на него. Он, выходя из кухни, шлепает меня фартуком.