Миг власти московского князя

Татарин, который выбрался из боя и последовал за ними, видно, решил, что человек на льду давно мертв, а тот, в которого он стрелял, утонул. Возможно, он еще покрутился бы на берегу, но тут где‑то в стороне тихо заржал оставленный воеводой конь, и татарин, ото­рвав взгляд от реки, поспешил за добычей.

— Хулэт![36] — огласил он берег радостным кличем и скрылся с глаз.

Произошло это как раз вовремя.

Осторожно приподняв голову, воевода прислушал­ся и чутким ухом уловил в стороне слабый всплеск. Это могло означать только одно — князь, с которым он уже был готов распроститься, жив. Сумерки плотно окуты­вали берег, и воевода, напрягая зрение, вглядывался туда, откуда донесся звук.

У дерева, наклонившегося к реке, у прибитых тече­нием стволов, где утром ратники ловили рыбу, он уви­дел темный силуэт, приподнялся и, пригибаясь ко льду, стал осторожно двигаться к нему. Наконец до­стигнув цели, Егор Тимофеевич увидел, что молодой князь выбрался на сушу и теперь торопливо скидывал с себя промокшую насквозь одежду, которая быстро покрывалась ледяной коркой. Воевода, немедля, пере­прыгнул через узкую, в полсажени, полоску воды и, очутившись на берегу, кинулся помогать Михаилу Ярославичу, и пока тот стаскивал нательную рубаху, уже держал наготове снятую с себя подбитую беличь­им мехом свиту.

И все‑таки одной свитой не обойтись, нужна какая-нибудь обувка — воевода снял бы свои сапоги, но они для возмужавшего отрока были маловаты, — да и без портов куда пойдешь. Воевода оглянулся по сторонам и заметил тело дружинника, в груди которого торчала стрела, в отличие от других он лежал на спине, широ­ко раскинув руки и ноги. Перекрестившись, воевода подошел к убитому и начал стягивать с застывшего те­ла сапоги.

— Прости меня, добрый человек, не ради себя, ра­ди отрока, жизни его ради, грех на душу беру. Прости грешного, — шептал он и, стащив наконец сапоги, стал стягивать порты, кляня себя на чем свет стоит, то и дело прося прощения у Бога и у мертвого за свой поступок.

Покончив с непристойным для христианина заня­тием, он протянул холодную, но сухую одежду князю, который уселся в мокрых портах на дерево и, стуча зу­бами, дрожа всем телом, старался стянуть с ноги никак не поддающийся сапог.

— Давай‑ка я помогу! Погоди, сынок, отогреешь­ся! Жив остался — это главное, а теперь нам горе — не беда! — приговаривал воевода, помогая отроку стаски­вать сапог. — Эка невидаль — вода холодная! Мы и не такое видывали! Правда, ведь? — шептал он и, увидев, что Михаил кивнул ему, обрадовался, заморгал часто, прогоняя подступившие слезы, и, подав снятые с уби­того порты, поторопил грубовато, чтобы молодой князь не успел даже задуматься, откуда они взя­лись: — Ты давай, сынок, пошевеливайся, а то и за­стыть недолго.

— Там яма у берега… я в нее и ухнул, — стуча зу­бами, шептал князь. — Я голову, как ты учил, не под­нимал, сколько сил хватило! Выждал чуток и поплыл. Скажи, верно ведь я сделал! Правда? — спрашивал он возбужденно, не веря тому, что остался жив.

Оторвав широкие полосы от своей нижней рубахи, воевода обмотал ими холодные ноги Михаила и, протя­нув ему сапоги, поспешил к лежащему в сторонке раз­детому телу, разминая застывающую на глазах ткань, с трудом напялил мокрые порты на мертвого дружин­ника.

— Прости, ради Бога, добрый человек! Век о тебе помнить буду. Похоронили бы мы тебя, как полагает­ся, да боюсь, тогда сами рядом ляжем, — прошептал воевода устало и, увидев, что князь уже оделся, обулся и снова собирается присесть на толстый ствол, строго сказал: — Ты не усаживайся, отдыхать рановато, ухо­дить надо отсюда!

Михаил поспешно отошел от дерева и тут же едва не упал, наступив на что‑то скользкое. Воевода пригля­делся и увидел, что на мерзлом песке раскидана рыба, а у самой воды торчит вовсе не камень, как он сначала подумал, а перевернутый большой котел, в котором ва­рили ушицу дружинники, что бездыханные лежали теперь на берегу.

«Не могли бедолаги даже отбиться от врага — не­чем было, — оружие из обоза поленились взять, — сплюнул зло воевода. — А что с того, если бы и взя­ли?» — подумал он с горечью. Оружия, которое сейчас пришлось бы как нельзя кстати, нигде видно не было, воевода нагнулся и оторвал от земли примерзшую ры­бину, увидел рядом другую, прихватил и ее.

— Пригодится! — сказал он и, подобрав с мерзлого песка еще несколько рыбин, сунул в брошенный кем-то из незадачливых рыбаков кожаный мешок, туда же запихнул ледяной ком, в который превратилась коль­чужная рубаха князя, свою кольчугу воевода натянул поверх сермяжной рубахи.

Князь, наверное, мечтал о костре, ежился от холо­да в надетой на голое тело свите, голова его блестела от мелких сосулек, слепивших мокрые волосы, и, огля­дев его, воевода едва не прослезился.