Миг жизни

Десять суток работал Рыжов. Наконец сказал:

— Можете испытывать!

От усталости он, казалось, стал меньше ростом. И без того худой, еще больше осунулся, все лицо в копоти. Но откинул сварочные очки на высокий лоб, посмотрел на приемщика большими серыми глазами и вдруг улыбнулся широко, радостно, белозубо.

— И не потечет? — спросил начальник смены.

— Нет, — сказал Рыжов.

И не потекло.

Вызвал директор Рыжова к себе. Выскочил вперед. Да под белые его руки. Усадил как почетного гостя.

— Ну, что хочешь? — говорит. А глаза так и сияют, но в этом сиянии, где-то очень глубоко, Рыжов усмотрел все же какую-то долю беспокойства.

— Машину хочешь? — спросил директор, а у самого глаза аж похолодели, аж в зобу дыханье сперло.

Нехорошо Рыжову на душе сделалось. Учуял он вихляние в сердце директора. Сразу, что называется, аппетит пропал и на машину и вообще. И появилось желание встать и уйти. А больше всего хотелось услышать Рыжову хорошие слова, достойные сделанного им, похвалу доброй работе своей. Но не находилось у директора слов, кроме:

— Проси что хочешь!

«И глупо вообще это… Барыга я, что ли?..» — подумал Рыжов.

— Заплатите по наряду, — сказал он с достоинством. — Сколько работа стоит…

— Ну, как знаешь… — вроде огорченно, но все же, было заметно, с облегчением сказал директор.

Был уже поздний вечер. Рыжов шел домой не спеша. Глядел на звездное небо, на то самое небо, на которое три тыщи лет назад смотрел Фалес Милетский, и думал о древнем мудреце как о брате.

«Нет, не богатство, не нажива составляют предмет нашего интереса, правда, брат Фалес?»

И все же где-то в глубине души осталась обида не обида, а так, что-то пустое.

Дома он переоделся, принял душ, поужинал. Взял сына Петьку на колени, раскрыл «Античную философию. Фрагменты и свидетельства» и сказал:

— Вот послушай, сынок, как интересно тут написано.

Мальчонка затих, внимательно слушая, а Рыжов выразительно, как-то даже истово читал:

— «И согласно некоторым, он не оставил никакого сочинения… Каллимах же знает, что он открыл Малую Медведицу, о чем сообщает в ямбах…»

— Где же твои деньги? — с некоторым удивлением и недоверием глядя на мужа, спросила Татьяна.

— Вот, возьми, — протянул он жене, — пятьсот рублей… — И виновато отвел глаза.

— А говорил — десять тысяч! — воскликнула Татьяна и радостно рассмеялась. — Рыжик ты мой, рыжик.

А Рыжов между тем продолжал читать:

— «А как говорят некоторые, в том числе поэт Херил, Фалес первый сказал, что души людей бессмертны…»

ИМПУЛЬСЫ

Впервые в жизни он ощутил, что смертен. Понимал это и раньше. Но остро ощутил только недавно. Месяц назад встретил на улице шумную ватагу молодых парней. И вдруг его пронзило, что он, Варенихин, и его поколение уходят. Ухо-одят… И неумолимый процесс замены стареющих молодыми ощутил почти физически и впервые испугался, подумав: «Что же мы оставляем молодым?..»

Потом это чувство притупилось, но где-то глубоко все же дремало в нем и стало своеобразным тревожным фоном его жизни.

Одетый по-домашнему, в черных трусах, белой майке и в шлепанцах на босу ногу, Варенихин нетерпеливо расхаживал взад-вперед по ворсистому ковру гостиничного «люкса» и густо дымил сигаретой.

«А жить-то хочется…» — думал он, весь утопая в сизом табачном дыму.

Он хорошо помнил о наказе врача не выкуривать более двух пачек в сутки и с удовлетворением посматривал на нераспечатанную коробку «Столичных», лежавшую на столе. И снова подумал: «Жить хотим, а ведь травим себя — и не можем иначе…»

Разбавленный табачным дымом, незаметно как-то ослаб казенный гостиничный запах. Общий темно-коричневый фон комнаты, сообщаемый мебелью, ковром, гардинами, успокаивал и располагал к размышлениям.

Номер был на двоих. Вторая койка не разобрана. Предназначалась она Суханову, директору однотипной атомной электростанции, который почему-то запаздывал и должен был с минуты на минуту подъехать.

Варенихин знал, что выехал Суханов на служебной «Волге» и в пути могла произойти какая-нибудь неполадка.

Оба директора должны были встретиться на третьей, показательной атомной электростанции, которая определена главным управлением как третейский судья.

Здесь Варенихину и Суханову предстояло установить истину, выяснить, кто из них правильней считает выбросы активности в вентиляционную трубу электростанции.

Варенихин устал от ожидания и одиночества, подошел к зеркалу и всмотрелся в свое отражение.

«Да-а… Стар ты стал, Петр Кузьмич…» — сокрушенно подумал он и снял очки.

Узко посаженные небольшие серые глаза, лишенные очков, беспомощно заморгали, белые одутловатые подглазья стали заметнее. Он снова надел очки и пристальней всмотрелся в отражение, ощущая щемящее чувство неловкости перед самим собой: желтое, отекшее лицо, бледная плешь с вихрящимся пушком седых волос, узкие, сутулые плечи, длинные футбольные трусы, мощные ноги старого баскетболиста, бугрящиеся в нескольких местах узлами вен…

«Да-а… — подумал он и покачал головой. — Старый ты черт…»

И снова стал прохаживаться по комнате, как-то даже истово затягиваясь и дымя.