«Объем корпуса реактора — сто двадцать кубов, — лихорадочно прикидывал в уме Капустин. — Водичка гудом гудёт. Не менее двухсот кубов в час поступает в реактор. Значит, включили мощные насосы и заполняют полупетли первого контура. Полупетли, полупетельки… По ошибке открыли главную запорную задвижку и пустили воду. Стало быть, через десять минут половина объема будет под водой, а еще через десять минут поплывем. А потом уж, ясное дело, утонем…»
Капустин глянул на часы: прошло всего девять минут отпущенного времени.
А наверху, в кабине мостового крана, оператор Милон Варыгин зорко следил за стрелками часов, не снимая руку с рычага управления.
Вот истекут назначенные тридцать минут, он сдвинет рычаг вправо, поднимет крышку и выпустит ребят на свободу.
Но оставалось еще двадцать минут. В центральном зале тихо, успокаивающе шипит сварочная дуга. Ну и ладно.
Крановщик все поглядывал на постамент, и не давала ему покоя воображаемая картина: поэт Милон Варыгин стоит перед толпой жадно внимающих ему людей и читает стихи.
И тут он с грустью подумал, что если бы сейчас представился случай, то читать было бы нечего. Сочиненные им прежде стихи казались ему теперь очень слабыми или даже плохими. К тому же незначительными по теме.
А ему очень хотелось рассказать в стихах о своей работе, о товарищах, о крановщике башенного крана Сереже Топоркове, погибшем на рабочем посту два года назад.
Но как рассказать об этом?
Он вдруг подумал, что ведь жизнь человека вспыхивает с первого вздоха, с первого крика.
Да, да. И стихи тоже имеют свое начало, начинают жить с первого вдоха. Все приходит как бы само собой, случайно и неожиданно. Так является в жизнь человек, гак рождаются настоящие стихи.
Он увидел вдруг явственно Сережу Топоркова, идущего в рост по стреле башенного крана, увидел, как тот покачнулся и, распластавшись в синем небе, полетел вниз…
«Пятнадцать минут до подъема крышки…» — подумал крановщик, а в голове у него уже будто стучал, набегал издалека неведомый ритм, звуки, слова.
Он произнес четко и ясно:
Ему казалось, что говорит не он, а некто другой, сидящий в нем, говорил в полный голос, диктуя строки:
Все существо Милона Варыгина как бы сжалось, весь он заострился, нацелился, испытывая подпирающую радость, будто каждая строчка рождавшегося стихотворения была пулей, выпущенной им из винтовки и попавшей в десятку.
А внутренне Милон Варыгин метнулся и мысленно крикнул:
— Стой, Топорков, стой!
И устало продолжил, будто убеждая сам себя в правоте сделанного Сережей:
Милон Варыгин глянул на циферблат часов. Тревога за товарищей и тревога, рожденная вдохновением, как бы жили в нем раздельно, ничуть не мешая друг другу. Более того, поэзия, горевшая в его душе, пожалуй, даже подчеркивала и усиливала обостренное чувство.
Но голос, звучавший в нем, требовал выхода, и крановщик продолжал читать:
И вдруг запнулся и в изумлении повторил: «Время мчится…» — и перевел дух.
А в корпусе реактора с ревом прибывала вода. В объеме между крышкой реактора и корзиной активной зоны запахло сыростью, как над прудом, пошел туман.
Капустин и Савкин стояли на верху лестницы. У Савкина сильно шла кровь из раны, в красноватом полумраке глянцево поблескивала, словно нефть. Пятно на белой лавсановой куртке расплывалось.
— Ну что, — спокойно сказал Капустин, — слезай вниз, на выгородку, будешь светить. Продолжим работу.
Савкин завороженно, с оттенком изумления глянул на Капустина.
— Сам слезай! — вдруг резко выкрикнул он.
— Хорошо, — сказал Капустин, — я слезу, но ты будешь делать замер.