Микаэл Налбандян

Но где бы ни был Микаэл, куда бы ни направлялся, его не покидало чувство тревоги и ожидания- Ни заграничные впечатления, ни восторг и воодушевление, ни моменты душевного подъема или упадка не могли заглушить это тайное, глубинное, изматывающее чувство тревоги. Удалось ли его друзьям отстоять «Юсисапайл»? Вернется ли он на родину, или судьба обрекла его на вечное скитание на чужбине?

Эти тревоги были понятными и естественными. За три месяца путешествия он словно созрел, стал будто другим человеком, в то же время по-прежнему оставаясь все тем же Микаэлом Налбандяном.

Перед Микаэлом открылось поприще новой деятельности, а дальше уже вполне реально виделись ему гори-вонты национальной независимости, единства и свободы.

«Я начал свободно дышать», — написал граф.

И в то же время это новое поприще борьбы и деятельности казалось тридцатилетнему Микаэлу неохватной и необозримой. И это также свидетельствует о зрелости.

Оглядываясь на пройденный им путь, Микаэл теперь с тоской думал о так быстро промчавшихся годах.

Знал ли он, что ему оставалось жить считанные годы?..

«Я старею, — написал он, когда в его черной шевелюре появились первые седые волосы. — Растратил жизнь… наивно считая всех вокруг такими же, как я…»

Да, былая юношеская пылкость, несдержанность, стремление доводить врагов до белого каления постепенно уходили, исчезали, ибо на поприще борьбы вступал уже будущий народный вождь.

Удивительной силой воли обладал Микаэл.

Даже в эти тягостные для него дни, когда, обуреваемый тревогами и заботами, изнуренный болезнями Налбандян с тоской и нетерпением ждал весточки от Степаноса Назаряна, он находил время и возможность, чтобы писать… Писал новый роман о невежестве и суеверии, где главным героем был все тот же граф Эммануэль, писал стихи, продолжал «Записки», очередных глав которого ждал редактор «Юсисапайла».

«Долгое и безостановочное путешествие по Европе, месячное пребывание на минеральных водах, крайнее обострение болезни и вызванная этим неописуемая физическая слабость почти лишили меня возможности брать в руки перо. С другой стороны, тысячи новых впечатлений вступили в борьбу между собой и каждое старалось занять первое место в «Записках». Но я не буду заниматься ими, пока несколько не остынет их пыл и я смогу взяться за них спокойно, тем более что это все почти не имеет отношения к особо волнующим меня национальным вопросам.

Какая мне польза от вида величественного Лондона, от роскоши и распутства Парижа, от философского облика Берлина и Германии, если перед моими глазами предстает Армения в развалинах, ее рассеянный по миру народ, некультурные и пропитанные духом крайнего меркантилизма сыны нации, страдающие бессмысленным и ребяческим тщеславием; люди ограниченные, но слывущие образованными, подобно мотылькам, летают вокруг свечи, как только она зажигается в армянской, окутанной черным мраком сырой землянке…

Любое развлечение, встреча с любой образованной и благоденствующей нацией наталкивает меня на грустные размышления, обычно столь неугодные армянам, потому что тяжелая штука — критиковать самого себя…

Размышления, размышления, бесконечные размышления!..»

Эти размышления больше уже не покинут Микаэла Налбандяна. Даже после того, как из Москвы придет известие, что нависшая над «Юсисапайлом» опасность устранена и, следовательно, Микаэлу уже не грозит арест.

И удивительно, умудренный и возмужавший за эти несколько месяцев Микаэл, охваченный «бесконечными размышлениями», поспешил домой.

Истосковавшиеся по нему друзья поспешили известить друг друга…