Михаил Катков. Молодые годы

В собрании песен Катков видит особый смысл, в нем сокрыты большие сокровища и открываются непреходящие ценности народа. «О, эти звуки, эти песни принадлежат душе русской! В них жива наша Русь, в них скрыто ее горячее сердце с целым морем его чувствований; в них заключились со всем своим богатством, со всей благовонной святостью жизни различные эпохи, их породившие; здесь высказывается весь русский человек со всеми своими страданиями и радостями, в своей определенности и со своим стремлением к определению; в них отражается мощная поразительная физиономия русского народа во всей своей естественной красе, как создал ее Бог!..»[246] Заключает Катков свою мысль, почти дословно повторяя строки последнего письма Пушкина Чаадаеву, которое, конечно, ему было неизвестным.

Но подобное совпадение неслучайно. Молодой, начинающий литератор Катков погружался в глубины пространства русской культуры и истории. Он очень тонко чувствовал их живой пульс. Он сам становился неотъемлемой частью русской культуры и истории. Поэтому вполне естественным представляются нам удивительные, казалось бы, совпадения в буквальном, но, главное, ценностно-смысловом значении их основного потока. Осознание действительных, насущных вопросов и тем. И предвидение будущих, определенных Катковым в самом начале творческого и жизненного пути.

По оценке современного исследователя М. Ю. Чернявского, консервативная составляющая мировоззрения Каткова уже явно просматривается при анализе очерка-рецензии на труд Сахарова[247]. По его мнению, Катков в нем исходит из традиционного для консервативного сознания принципа о доминировании целого над частью. Но этот принцип для Каткова носит не философско-отвлеченный характер, а имеет реальное конкретно-историческое преломление.

«Народ есть органическое, живое существо, но чисто духовное, а не чувственное. В каждом отдельном предмете части, составляющие его, и единство этих частей, связующее их в одно целое, пребывающее на известной точке пространства, — соприкасаются взаимно и взаимно друг друга условливают, — провозглашает Катков гегелевские формулы, применяемые к родной действительности. — Отнять от предмета это единство — значит рассыпать его на части, значит умертвить его»[248]. Неуклонное отстаивание государственного единства, целостности империи, охранения державы — все эти незыблемые основания Российской державы были священны для Каткова в течение всей жизни, верность им он пронес до конца своих дней.

В его сознании «всё дело русской истории заключалось в постепенном заготавливании материалов и потом в постепенном сооружении из этих материалов великого здания»[249]. И это великое здание, озаренное солнцем истории, явило человечеству «дивное зрелище, дивную монархию».

Отмечая заслуги русских государей, Катков пишет: «С Иоанна III на Руси начался рассвет. Тут уж не нужно так пристально всматриваться в явления, чтобы открыть в них смысл и движение: мрак рассеялся, и прогресс развития явственно обнаружился. Нужно ли говорить о том, какое великое значение имеет в русской истории Иоанн Грозный; как необходима была в ней власть этого истребителя всего, что еще оставалось от предшествовавшего периода, — этого царя-исполина, так мощно скрепившего своими руками только что сочленившийся организм и в лице бояр нещадно поражавшего отживших свое время удельных владельцев? Нужно ли говорить о том, как благотворна была для юного организма последняя страшная буря, разразившаяся над целою Россиею, буря самозванства, довершившая своим потрясением организацию частей, пробудив в народе такое энергичное чувство единокровности? <…>. Когда тело было готово и достойно было принять в себя душу, провидение воззвало Петра, — и он вдунул в лицо мертвому дух всемирной жизни и распахнул врата Европы, и свежий воздух проник исполина; могучие силы заиграли в нем, и он поднялся в громадном величии.»[250]

Придавая огромное значение государственной работе русских царей, Катков обращается к творчеству самого народа, к его одухотворенным формам, к поэзии и песням. «Мы многое теперь пояснили для себя: мы открыли смысл жизни русской, мы приобрели теперь такт для всех проявлений русского духа, мы нашли для них критериум. Мы теперь смело можем приступить к изучению характера и свойств русского духа. Где ж, как не в светлой и прозрачной его форме, в той форме, в которой он предстанет нам лицом к лицу, где ж, как не в поэзии, будем мы изучать его?»[251] — задает вопрос Катков в своей статье.

Но при этом он отмечает отрицательные стороны русского разгула: «одностороннее и неповершившее себя и потому ложное и недостойное отречение от своей личности или, лучше сказать, отречение от человеческой личности и унижение до безличности животного. Его грех смешивать с великодушным ощущением полноты сил, замечаемым в русском разгуле: первое есть рабство духа, второе — прелюдия любви и высшей духовной свободы»[252].