Михаил Васильевич Ломоносов. Том 2

Въ толпѣ учениковъ его былъ молодой студентъ Поповскій. Профессоръ давно замѣчалъ въ немъ острый умъ и большія литтературныя способности, но еще не видалъ ни одного изъ его произведеній. Наконецъ Поповскій представилъ ему свою элегію; Зима. Ломоносовъ прочелъ ее, и увидѣлъ искры дарованія не поддѣльнаго. Кромѣ того , Поповскій былъ искренній почитатель Ломоносова ; это сблизило ихъ еще скорѣе. Тихій , нѣжный умъ молодаго студента, и бурный , кипучій геній учителя его мирились въ любви къ Словесности.

Поповскій писалъ стихи совершенно въ духѣ Ломоносова, потому что хорошо вникнулъ въ механизмъ его стиховъ, и къ нимъ примѣнялъ свое дарованіе. Тогда не знали истиннаго пути для поэта, и думали, что подражаніе ведетъ къ совершенству. Поповскій подражалъ Ломоносову, а этотъ совѣтовалъ ему избрать другіе, славнѣйшіе образцы. « Отважьтесь переводить Горація!» сказалъ онъ ему однажды.

— Горація?—повторилъ изумленный Поповскій.— Но, Г. Профессоръ! Возможно-ли это, когда на Русскомъ языкѣ еще нѣтъ никакихъ стихотворныхъ переводовъ, и тѣмъ меньше

переводовъ такого великаго поэта какъ Горацій, удивительный образецъ совершенства! . ..

« Тѣмъ лучше : вамъ будетъ принадлежать честь перваго переводчика въ Русскомъ стихотворствѣ !

— Но я страшусь !...

«Молодой человѣкъ! Вы не знаете всей силы своего дарованія. Дѣйствуйте смѣлѣе : успѣхъ наградитъ васъ.

Ученикъ послушался учителя, и черезъ нѣсколько времени принесъ ему переводъ одной изъ одъ Горація, переводъ, разумѣется, слабый, но первый на Русскомъ языкѣ. Въ наше время почти не льзя понять великости этого подвига. Да, если сообразимъ тогдашнее состояніе Русскаго языка, на которомъ трудно было выражать самыя обыкновенныя мысли ; если вспомнимъ предубѣжденіе, съ какимъ смотрѣли на древніе образцы, и взглянемъ на переводы Поповскаго, то сознаемся, что въ самомъ дѣлѣ подвигъ его былъ великъ , и что Ломоносовъ имѣлъ право поздравить молодаго стихотворца съ необычайнымъ успѣхомъ. И тѣмъ пріятнѣе для него былъ этотъ успѣхъ, что онъ видѣлъ въ немъ первый изящный плодъ своихъ трудовъ: Поповскій былъ , можно сказать, его созданіе. Онъ еще больше сталъ дорожить имъ, давалъ ему новые совѣты, и хотѣлъ чтобы Поповскій написалъ или перевелъ что ни-

будь обширное, обѣщая представить трудъ его своему покровителю Шувалову. Между тѣмъ, онъ уже обратилъ вниманіе этого вельможи на своего молодаго любимца. Шуваловъ, вмѣстѣ съ Дворомъ , жилъ въ Москвѣ, когда онъ дослалъ къ нему первую эклогу Поповскаго, Зиму , при письмѣ , исполненномъ добродушія. «Дай Боже ,» писалъ Ломоносовъ, « чтобы прежестокая минувшая зимы стужа, и тяжелый продолжительныя весны холодъ награжденъ вамъ былъ прекраснаго лѣта пріятною теплотою. А чтобы въ оныхъ дняхъ ясность и тихость еще показалась вамъ пріятнѣе, то должно вамъ представлять въ умѣ противное время. Но какъ лѣто и зима вдругъ быть не могутъ, чтобы вы сличивъ одно съ другимъ, при строгости и скучномъ видѣ одного могли яснѣе видѣть и выше почесть другаго красоту, нѣжность и пріятность, для того имѣю честь представить вамъ Зиму стихотворную, въ эклогѣ, сочиненной студентомъ Поповскимъ. Я въ ней не поправилъ ни единаго слова, но какову онъ прошедшей зимы далъ, такъ къ вамъ и вручить честь имѣю.»

Но самое это покровительство дарованію ставили въ вину Ломоносову. Тредьяковскій, столько-же неутомимый въ преслѣдованіи его, какъ и въ своихъ тяжелыхъ , но бездарныхъ литтературныхъ трудахъ, первый сталъ под

шучивать, что Профессоръ Химіи и Физики учитъ ребятъ стихотворству. «А своя-то наука что-же у него?... спитъ покойнымъ сномъ!... Видно , легче заниматься пустячками , нежели своимъ дѣломъ ! И пусть-бы ужь онъ дѣйствительно былъ словесникъ, то есть учился-бы у знаменитыхъ Профессоровъ, каковъ Г. Ролленъ, и занимался Литтературой основательно , то есть переводилъ-бы отличныхъ авторовъ и самъ писалъ большія стихотворенія, каковы піимы! А то, пописываетъ оды, и съ помощью милостивцевъ только заслоняетъ другимъ дорогу !»

Вскорѣ представился случай, который съ новою жестокостью раздражилъ Тредьяковскаго.

Онъ напечаталъ еще въ 1738 году свой переводъ Барклаевой Аргениды; но послѣ (въ 1750) рѣшился прибавить къ нему посвященіе Императрицѣ. Этого не льзя было сдѣлать безъ позволенія Академіи, и Тредьяковскій представилъ посвятительный листокъ въ Канцелярію Академическую. Тамъ рѣшили: отдать его разсмотрѣть Профессорамъ Ломоносову, Крашенинникову , и Адъюнкту Попову. Ломоносовъ прочелъ посвященіе Тредьяковскаго , и вскричалъ: «Нелѣпость!... Надо выправить это, а иначе напечатать не льзя. » Съ нимъ согласились Крашенинниковъ и Поповъ, почти не

читавши ухищренныхъ фразъ Тредьяковскаго, и Ломоносовъ, подчеркнувши все, что не нравилось ему въ посвященіи , представилъ его обратно въ Академію , съ объясненіемъ , что оно наполнено ложными мыслями, излишнимъ ласкательствомъ и неумѣстными словами.