Мила Хант

Двери открываются. И я с колотящимся сердцем оказываюсь перед нашей квартирой. Вхожу и медленно иду по коридору. В большой гостиной замечаю какое-то движение и осторожно заглядываю внутрь. На огромном диване сидит худенький светловолосый мальчик лет семи. Он утопает в вышитых золотом бархатных подушках. Да, мои родители любят покупать такое барахло – совершенно отвратное и безумно дорогое. Так вот, мальчик. С бешенством он давит на пульт видеоигры. На экране отряды солдат в национальной военной форме сражаются с ордами первобытных людей. Неужели этот ужас создали, чтобы внушить детям мысль о разнице между Центром и Периферией? Даже думать не хочу! Я тихонько подхожу, наклоняюсь и дую ему в ухо, как делала всегда с его рождения. Пух подскакивает. Застывает на мгновение. А потом возвращается к своей игре, словно ничего не произошло. Он, конечно, заметил меня. И я вижу явные признаки эмоций. Лицо моего брата багровеет до кончиков ушей, голова слегка трясётся, ноги подрагивают. Почему-то он делает вид, что не обращает на меня внимания. Я пока не понимаю, в чём дело. Но он, разумеется, не замедлит объяснить.

– Пух, это я.

Я снова дую ему в ухо. Он нервно машет рукой, словно отгоняя надоедливую муху. Я уже начинаю раздражаться. Вырываю у него пульт и заставляю повернуться в мою сторону.

– Я скучала по тебе, гадёныш. А ты по мне?

– Нет! – сдавленно выкрикивает Пух.

– Очень мило. Как всегда.

– Ты ушла и ничего мне не сказала!

На глаза Пуху наворачиваются слёзы. Он грубо выдёргивает у меня пульт и отбегает в другой конец гостиной. Делает вид, будто снова играет. Но я-то знаю, ему сейчас не до игры.

– ОК, извини. На самом деле отъезд был незапланированный. Но я обещаю больше так не делать.

Пух пожимает плечами и надувает губы. Нежность переполняет меня. Я хочу обнять избалованного мальчишку. Пусть даже против его воли. Но, конечно, сдерживаю свой порыв. Лишь он, маленький самодержец семьи, имеет право решать, когда даровать прощение. А я, как покорная рабыня у ног владыки, должна сидеть и ждать милости.

– Мила!

Я оборачиваюсь. Мать, подбежав, неловко прижимает меня к себе и тут же отступает. Хотела бы я обнять её хрупкое тело и подольше побыть рядом. Но не могу. То, что я узнала о нас, меня просто парализует.

– Доченька, – произносит она еле слышно.

Возможно, этим словом мать пытается ответить на мои невысказанные мысли. И почему мы такие душевные уроды? Вся семейка. Один ничем не лучше другого. В гостиную входит отец. Остановившись возле дивана, он бросает на меня быстрый взгляд, но почти сразу начинает рассматривать обстановку огромной комнаты. Множество вопросов крутятся у меня в голове. Но надутый (и очень внимательный) Пух крутится тут же, поэтому я молчу.

– Сынок, уже поздно, – произносит отец. – Пора спать.

Когда я слышу нежный голос, каким отец говорит с моим братом, что-то сжимается во мне. Комок горечи и горя, с которыми я не в силах совладать. Хоть я и знаю, что не имею права на такое же отношение, от несправедливости меня охватывает гнев.

Пух не двигается с места. Отец настаивает.

– Дорогой, ты должен идти в постель. Сейчас.

Теперь в его голосе уже звучит ледяная непреклонность судьи, с которой бесполезно спорить. Даже Пух чувствует новую интонацию. Поджав губы, он швыряет пульт на диван. И вдруг поворачивается ко мне. Вспомнил, видно, что ещё не одарил сестру прощением. Подумав секунду, Пух царственно заявляет отцу:

– Пусть она придёт пожелать мне спокойной ночи.

И он выходит из гостиной с гордой и самодовольной улыбкой на губах. Я любуюсь этим мальчишкой. В отличие от меня, он довольно быстро понял, что прямое столкновение с отцом ни к чему не приводит, и догадался, как добиваться своего. С безмятежным видом он подчиняется приказу, который для него не очень-то и важен, а взамен требует то, что ему действительно нужно. И соперник остаётся в дураках. Этот испорченный ребёнок далеко пойдёт. Он с детства разгадал правила игры.

Молчание давит на мозг ещё сильнее, чем рвущиеся изнутри вопросы. Отец опускается в кресло. Такое чувство, что сейчас он возьмёт журнал и углубится в чтение, как всегда делал в моём присутствии. Будто меня нет. Я остаюсь стоять и обращаюсь сразу к ним обоим:

– Почему?

Мать, присевшая на подлокотник, кусает костяшки пальцев. Когда я начинаю говорить, она с явным облегчением поднимает голову.

– Что – почему, дорогая?

– А как по-твоему? – невольно огрызаюсь я. – Почему вы мне ничего не сказали?

Мать оглядывается вокруг, словно ища помощи или хотя бы успокоения в домашней обстановке. Потом качает головой и отвечает:

– Это никогда не имело никакого значения для меня, Мила. Никогда.

Хочется верить. Но объяснений явно недостаточно.

– Я спрашиваю о другом. Ты не думаешь, что я имела право знать о моём удочерении?

Я оборачиваюсь к отцу. Он слушает с такой отстранённостью, точно наш разговор его не касается.

– И зачем вы меня взяли в семью? Чтобы потом обращаться со мной так, будто я пустое место?

– Мила… – растерянно бормочет мать. – Ты не права! Фрэнк, скажи ей! Скажи что-нибудь!