Милая , 18

Подали куриный бульон с лапшой. Разговор за­шел об Олимпийских играх. Стефан знал наизусть чуть ли не все спортивные рекорды этих игр. Джесси Оуэнс[8] был, конечно, что надо, но дядя Андрей как нападающий сборной Польши его пере­плюнул, а заодно и всех американцев. Где будет играть Андрей в этом году?

Куриное жаркое, мясной рулет с крутыми яйца­ми, кугл[9] с изюмом. Крис сказал, что давно уже не ел вкусных еврейских блюд, Пауль хорошо сде­лал, что пригласил его на ужин. Габриэла попросила несколько рецептов, и Дебора обещала завтра продиктовать их ей по телефону. Стефан уже начал ерзать на стуле.

К чаю была сладкая рисовая запеканка. Заго­ворили об университетских делах. Кениг будет заведовать кафедрой? Он, кажется, связан с на­цистами? Ну, пусть немец — как бы то ни было, эта должность принадлежит ему по праву.

Принесли коньяк. Рахель помогла Зосе убрать со стола. Стефан, которого кроме Олимпийских игр никакие темы не интересовали, убежал.

Когда дети ушли, заговорили о политике. За все это время Андрей не проронил ни слова.

—     Крис, Габриэла, — сказал Пауль, — все мы чувствуем с трудом скрываемую ярость моего шу­рина капитана Андровского. Хорошо еще, что ему не удалось испортить впечатление от кулинарных шедевров моей жены. Прошу прощения за его не­воспитанность.

—     Вы совершенно правы, доктор Вронский, — поспешно сказала Габриэла. — Андрей, ты себя ужасно ведешь.

—     Я обещал сестре не затевать споров и, как мне это ни трудно, держу слово, — проговорил Андрей негромко, но таким тоном, что ясно бы­ло, что у него внутри все кипит.

—     По-моему, уж лучше поспорить и выложить все начистоту, чем дуться, как Стефан, и всем портить настроение, — парировал Пауль.

—     Пауль, ты же мне обещал, не дразни его, — попросила Дебора.

—     Пусть капитан выскажется, иначе он взорвет­ся.

—     Пауль, ты же утром уезжаешь, не нужно се­годня спорить, — взмолилась Дебора.

—     Почему же, дорогая, разве ты не хочешь, чтобы я запомнил свой дом таким, каким он был всегда?

—    Я, конечно, человек слова, — начал Андрей, — но не могу удержаться, чтобы не сказать, что и я помню свой дом таким, каким он был всегда. А тут в канун субботы я сижу за столом у сест­ры — и ни свечей, ни благословений.

—     И это все, что вас смущает, шурин?

—     Да. Это же суббота.

—     Вот уже год, как мы перестали обращать ли­цо к востоку, Андрей.

—     Я знал, что этим кончится, но не думал, что вам удастся ее уломать так скоро. Помню как мы жили в трущобах на Ставках — Господи, в какой нищете! Но мы были евреями. И когда пос­ле маминой смерти мы переехали в более прилич­ный район, на Слискую, моя сестра была хозяй­кой еврейского дома.

—     Андрей, сейчас же перестань, — не выдержа­ла Дебора.

Крис и Габриэла вдруг оказались в эпицентре семейного раздора. Они растерянно смотрели друг на друга, когда Андрей вскочил, швырнув на пол салфетку.

—     Начал доктор Бронский, а не я. Дебора, я разговаривал со Стефаном. Он даже не знает, что он еврей. Что же будет, когда ему испол­нится тринадцать лет? Твоему единственному сы­ну не устроят бар-мицву[10]? Счастье, что мама с папой не дожили до этого дня.

Пауль был явно доволен тем, что ему удалось ”расколоть” Андрея.

—     Мы с Деборой женаты шестнадцать лет. Не по­ра ли вам понять, что мы хотим жить своей жиз­нью, без ваших советов?

—     Послушайте, Пауль, вот я, Андрей Андровский, — единственный офицер-еврей в уланском полку, но каждый знает, кто я.

—     А я доктор Бронский, и тоже всем известно, кто я. Минуточку, Андрей. Я ознакомился с идея­ми сионизма. Этот путь спасения не для меня. Ничего он не говорит моему сердцу.

—     А ваша фамилия тоже ничего не говорит ва­шему сердцу? Самуил Гольдфарб. Сын лотошника с Парисовской площади.

—     Вы правы, Андрей. Парисовская площадь тоже ничего не говорит моему сердцу. Ни ее нищета, ни ее вонь, ни слезы и причитания, ни ожидания Мессии. Польские евреи сами виноваты в своих невзгодах, а я хочу жить в своей стране равно­правным гражданином, а не врагом или чужезем­цем.

—     И это оправдывает ваше участие в Совете Союза студентов вместе с фашистскими выкормы­шами, которые бросают камни в окна еврейских книготорговцев?

—     Я не одобряю их действия.

—     Но и не стараетесь их пресечь. И знаете по­чему? Так и быть, я вам скажу. По трусости.

—     Как ты смеешь?! — возмутилась Дебора.

—     Трус вы, Андрей, а не я, потому что у меня хватает смелости сказать, что для меня еврей­ство — пустой звук и я к нему не имею отноше­ния. А вы в погоне за призрачным спасением ходите на ваши сионистские собрания, не веря в эту болтовню.

Слова обрушивались на Андрея, как удары. Па­уль бил по самому чувствительному месту. Анд­рей побледнел и задрожал, а остальные, не смея дышать, ждали взрыва. Но Андрей ответил нарочито проникновенным тоном: