Милая , 18

— Окорок — тоже Польша. Видишь стол, дурак? Смотри, какой он ровный, плоский. Красота — для танков. А у немцев они есть. Большие, ма­ленькие, тяжелые, быстроходные. Испытаны в Испании. Если бы у вашего командования была хоть капля ума, вы отступили бы сейчас.

— Отступить! — в ужасе закричал улан.

— Да. Сдержать первый немецкий натиск у реки Варты, потом отступить за Вислу и там закре­питься.

— За Вислу?! Ты смеешь намекать на то, что мы отдадим Силезию и Варшаву?

— Смею. Они все равно их отберут. И Шопен не поможет. Если вам удастся продержаться за Вис­лой месяца три-четыре, англичанам и французам придется начать что-нибудь на западной границе.

— Великий стратег де Монти! Видали великого стратега?

— Просто немного здравого смысла плюс пинта водки.

*  *  *

Габриэла вошла в заведение Фукье и осмотре­лась. Вон они оба, и Андрей, и Крис. Валяются на полу — индийская борьба. Оба хохотали.

— Какого черта ты тут валяешься? — спросила она Андрея.

— Я? Пытаюсь увести этого пьяного недотепу домой.

*  *  *

Габриэла внесла в комнату дымящийся кофе. Андрей смущенно опустил голову.

— Я — дрянь, — сказал он.

— Не болтай, вот, выпей кофе.

— Габи, — бросил он на нее виноватый взгляд, — пожалуйста, не ругай меня... пожалуйста...

Она сняла с него конфедератку, расстегнула мундир, стянула сапоги. У Андрея язык еще за­плетался, но мысли уже прояснились. Кофе ему сразу помог. Он посмотрел на свою маленькую Габриэлу. До чего она прелестна...

— И зачем ты только мучаешься со мной, — про­говорил он.

— Ну, как, пришел в себя? Мы можем погово­рить? — спросила она.

— Да.

— Раньше, когда ты уезжал на недельку-другую в Краков или в Белосток, или на маневры, я жи­ла той минутой, когда ты вернешься, взлетишь по лестнице и бросишься меня обнимать. Но те­перь ты на действительной службе, тебя не было два месяца. Я чуть не умерла, Андрей! Мы в по­сольстве ведь знаем, как скверно обстоят дела. Андрей, пожалуйста... женись на мне.

Он вскочил на ноги.

— Может, ты возненавидишь меня, — продолжала она, — как Пауля, за измену своей вере, но ты для меня значишь больше, чем мое католичество, я поступлюсь им, я буду зажигать для тебя све­чи по субботам и постараюсь делать все...

— Нет, Габи, нет. Да я и не потребовал бы от тебя ничего подобного, но...

— Что, Андрей?

— Я никогда тебе об этом не говорил, но если бы я мог на тебе жениться, большей чести для меня в жизни не было бы. Но... хоть я сто раз в день твержу себе, что такого случиться не может, Крис прав: Польшу захватят. И один Бог знает, что они сделают с нами. Тебе сейчас ни­как не нужен муж-еврей.

— Понимаю, — грустно сказала она, осознав смысл его слов.

— Пропади все пропадом.

У Андрея был такой удрученный вид, что она забыла о себе.

— Чем тебя так расстроил сегодня Бронский?

— Сволочь он, — Андрей, глубоко вздохнув, от­вернулся к окну и уставился в темноту. — Он на­звал меня лжесионистом, и он прав.

— Как ты можешь так говорить?!

— Прав, прав, он прав, — Андрей старался со­браться с мыслями и смотрел на Габриэлу; она была далеко и не в фокусе. — Ты никогда не бы­вала на Ставках, где живут бедные евреи. А у меня перед глазами кучи мусора и в ушах — скрип тележек. Вонь и унижения заставили Бронского бежать оттуда. Разве можно его за это осуждать?

Габриэла с ужасом слушала его пьяные излия­ния. Сколько она знала Андрея, он ни разу ни словом не обмолвился о своем детстве.

— Как и все евреи, мы вынуждены были жить обособленно, и нас вечно громили те самые сту­денты, которыми сейчас руководит Пауль. Мой отец — ты видела его портрет?

— Да.

— Отец — один из тех бородатых религиозных евреев, которых никто не понимает, он торговал курами. Он никогда не злился, даже когда ему в окна бросали камни, и только повторял: ”Зло само себя разрушит”. Ты не знаешь Красинский сад, приличные польские девушки туда не ходят. Туда отправляются по субботам бедняки — на де­ревья посмотреть, крутые яйца с луком поесть, посудачить, пока дети плещутся в пруду. Отец посылал меня относить кур в ”Бристоль” и ”Ев­ропейскую”, и мне нужно было проходить через этот сад. Там нас, маленьких еврейских мальчи­ков, подстерегали банды гойских[18] мальчишек, и всякий раз, когда они били меня и отнимали кур, нам потом всю неделю приходилось сидеть на од­ной картошке, и я вечно спрашивал: ^”Папа, ког­да же уже зло себя разрушит?” А он твердил: ”Беги от гоев, беги от гоев” — вот и весь от­вет.

Однажды, когда я нес кур, со мной был прия­тель по хедеру. Хедер — это у нас как приход­ская школа. Даже не помню, как звали того при­ятеля, но удивительно, что он у меня стоит пе­ред глазами, будто это было вчера. Худенькое лицо, и сам тощий, вдвое меньше меня. Гои на­пали на нас как раз напротив их собора. Я хо­тел бежать, а этот заморыш, как же его звали... нет, не помню, — удержал меня и заставил поло­жить кур на землю позади нас.