Милая , 18

— Я не шучу, Алекс. Мне уже двадцать шесть лет, и кто я? Борец за почти безнадежное дело? Все время изображать из себя важную персону, жить в таких комнатах, как эта... Может, с мо­ей стороны глупо упускать единственную возмож­ность выбиться в люди. Я сегодня все ходил и думал. Забрел на Ставки, где жил в детстве, и даже страшно стало: может, там я и окажусь снова под конец жизни. Ходил я и по Маршалковской, и по Иерусалимским аллеям. Если я поста­раюсь, то могу оказаться и там. 

— А по дороге ты прошел по площади Трех крес­тов и мимо Американского посольства?

Андрей резко обернулся.

— Звонил Томпсон из посольства, — продолжал Алекс, — и пригласил меня сегодня на прием. Там, кажется, есть молодая особа, такая же не­счастная, как и ты.

— Господи! Теперь уже и мое разбитое сердце не мое личное дело?

— Нет, раз ты Андрей Андровский.

— Не хочу я слушать лекции о еврейских маль­чиках и шиксах[13]!

— Уж если Моисею годилась шикса[14], то Андрею Андровскому — тем более, — пожал плечами Алекс.

— Знаю все, о чем ты сейчас думаешь. ”Зачем я здесь? Зачем ломаю голову над этими делами?” Но если ты способен верить в сионизм так, как некоторые священники и монахи верят в католи­ческую доктрину, или как хасиды — в свой хаси­дизм[15], ты поймешь, что в конечном счете спо­койная совесть стоит любых жертв.

Андрей знал, что перед ним человек, который мог бы добиться славы и материальных благ, не посвяти он себя делу сионизма. Но Алекс отнюдь не производил впечатления обездоленного. Вот если бы и он, Андрей, мог так же верить в сио­низм...

— Андрей, ты для нас всех кое-что значишь. Мы тебя любим.

— А если я свяжусь с католичкой, то уроню себя в глазах своих друзей и огорчу их?

— Я же сказал, что мы тебя любим. Огорчить настоящих друзей можно только причинив огорче­ние себе.

— Алекс, сделай милость, иди домой.

Александр сложил газеты, затолкал их в порт­фель, надел шапку и кашне, с которым не рас­ставался даже летом, и пошел к дверям.

— Алекс!

— Что?

— Прости меня. Через неделю я освобожусь и сразу же поеду в Лодзь.

— Хорошая мысль, — сказал Алекс.

После его ухода Андрей налил себе полстакана водки, выпил залпом и стал ходить из угла в угол. Потом остановился, завел патефон, пога­сил везде свет, кроме настольной лампы, и по­дошел к полке с книгами.  Взял томик Хаима Нах­мана Бялика[16]. ”Это последнее поколение евре­ев, которое будет жить в неволе, и оно же — первое, которое будет жить на свободе”, — про­читал он. Потом отложил Бялика и взял с полки Джона Стейнбека, своего любимого писателя.

Андрей снова налил себе водки. Вот кто пони­мает, подумал он. Стейнбек знает, что такое сражаться за гиблое дело в неравной битве...

В дверь почти неслышно постучали.

— Входите, открыто.

Габриэла остановилась в дверях. Андрей схва­тился за край стола, не в силах двинуться и вы­молвить слово. Она прошла в комнату.

— Я решила прогуляться по району к северу от Иерусалимских аллей. Меня очень заинтересовали эти триста пятьдесят тысяч обитателей ”Черного континента”.

Она провела пальцами по книжным корешкам.

— А вы, я вижу, читаете не только по-поль­ски, но и по-русски, и по-английски. А это что за странный шрифт? Наверное, идиш или, может быть, иврит? ”А.Д. Гордон”[17]. В библиотеке посольства стоит один его том. Ну-ка, посмотрим. ”Физический труд есть основа человеческого бы­тия... Он необходим духовно, а природа есть основа культуры — высшего творения человека. Однако во избежание эксплуатации человека че­ловеком земля не должна оставаться частной соб­ственностью”. Ну, как мой первый урок по сио­низму?

— Что вам здесь нужно? — воскликнул Андрей.

Закрыв глаза и стиснув зубы, она прислони­лась к книгам и смолкла. По щекам ее катились слезы.

— Лейтенант, — сказала она, — мне двадцать три года, я не девушка, отец оставил мне зна­чительное состояние. Что еще вы хотели бы обо мне узнать?

Андрей беспомощно провел рукой по столу, но тут же рука его сжалась в кулак.

— Ну чего вы прицепились ко мне?

— Сама не знаю, что со мной. Да мне и напле­вать. Как видите, я у ваших ног. Умоляю, не прогоняйте меня.

Она отвернулась и зарыдала. И тут она почув­ствовала у себя на плече его руку, и ей стало удивительно хорошо...

— Габриэла... Габриэла...

*  *  *