Милая , 18

Из министерства Крис пошел дальше, мимо мас­сивных колонн у вечного огня на площади Пилсудского, в Саксонский парк. Воскресная публика гуляла по дорожкам, сидела на скамейках. Он миновал большой деревянный театр с афишами по­следних спектаклей летнего сезона. ”На следую­щей неделе может пойти уже совсем другой спек­такль, с немецкими артистами”, — подумал Крис. Он остановился у пруда, посмотрел на часы и выбрал пустую скамейку. Теплое солнце, лебеди на воде — полный покой. Крис потер виски — пос­ле вчерашней попойки с Андреем у него побали­вала голова.

В конце аллеи показалась Дебора. Она искала его глазами, но он не подал ей знака, ему хо­телось подольше смотреть на нее. Сколько бы раз он ее не видел, все было, как в первый раз. Она подошла, села рядом, и он тихонько взял ее руку. Они долго сидели молча, не слыша ни ша­гов вокруг, ни смеха, доносившегося с пруда, где какой-то солдат чуть не перевернул лодку, слишком резко повернувшись к своей подружке, ни хлопанья крыльев встревоженных лебедей.

— Я пришла, как только мне удалось вырвать­ся, — сказала она наконец.

— А почему ты не захотела прийти ко мне до­мой?

— Крис, — вздохнула Дебора, опустив голову, — мы и раньше-то поступали дурно, а теперь, ког­да Пауль уехал, это еще хуже.

— Ждать так мучительно. Каждую минуту при­слушиваться, не идешь ли ты.

— Но ты же знаешь, что я хотела прийти, — сказала она, убирая руку, потому что дрожь в пальцах выдавала, как сильно она волнуется.

— Завтра я уезжаю, — сказал Крис.

Она вздрогнула.

— Всего на несколько дней. Еду на границу.

— Я так рада, что ты мне позвонил.

— С того вечера я не нахожу покоя. Дебора, вот мы сейчас сидим здесь, при солнечном свете, можем спокойно подумать, обсудить, как быть с Паулем.

— Нет, Крис, не сейчас, когда он в армии.

— А раньше еще что-то мешало, а раньше — еще что-то. Ей богу, я хочу, чтобы он не вернулся.

— Крис!

— Я знаю, он порядочный человек. 

— Я тоже о нас много думала, Крис. Когда я с тобой... мне раньше и в голову не приходило, что... я могу так... Но я же поступаю против всех моих убеждений. Я не уйду от Пауля.

— Вы связаны чувством?

— Не тем, которое ты имеешь в виду. Того ни­когда не было, ты же знаешь. Но муж и жена мно­го значат друг для друга и по другим причинам.

— Дебора, я тебя не оставлю, пока ты сама ме­ня не прогонишь.

— В том-то все и дело. А я не могу, встреча­ясь с тобой, сохранять хоть каплю уважения к себе.

Он провел рукой по ее щеке, и она закрыла глаза.

— Не нужно, Крис, ты же знаешь, что со мной начинает твориться. Господи, я только усложняю тебе жизнь, зачем я тебе?

— Пойдем ко мне, — прошептал он, касаясь гу­бами ее лица.

*  *  *

Деборе было одиннадцать лет, когда умерла ее мать, и она осталась хозяйкой дома для отца и маленького брата. Дел у нее было выше головы и до, и после школы: варить, убирать, ходить на базар, стирать. Андровские были так бедны, как могут быть бедны только польские евреи. Деборе приходилось часами торговаться на базаре, что­бы сэкономить злотый. Мать в ее памяти оста­лась больной и усталой, человеком, ожидавшим смерти как избавления.

Отец находил отдушину в глубокой вере, в не­истовых молитвах, доходящих до экстаза. В си­нагоге он забывал обо всем: и о бедности, и о повседневной борьбе за существование. У мамы и такой отдушины не было: ежедневная молитва — привилегия мужчин.

Быть ”хорошей еврейской женой” значит скру­пулезно соблюдать все обычаи. Когда Дебора по­дросла, всякие мелочи, казавшиеся ей лишенными смысла, начали приобретать значение. Почему ма­ма особенно жаловалась на здоровье в канун суб­боты, когда папа приходил из синагоги? Потому что хорошая еврейская жена должна исполнять супружеские обязанности в канун субботы. А ма­ме это было тяжело и неприятно. У нее было три выкидыша, еще один ребенок заболел и умер, ког­да ему был год. После рождения Андрея у мамы появилось еще больше болезней. ^”С мальчиками будь осторожна, — говорила мама Деборе, — а то забеременеешь и будешь всю жизнь мыть полы, сти­рать белье, варить и рожать детей. Ничего хо­рошего от мальчиков не бывает, Дебора”. Так мама и сошла в могилу, оплакивая страдания, кото­рые выпали на ее долю потому, что она женщина.

Мамины предсказания начали сбываться: Дебора мыла полы, стирала белье, и в ушах у нее зву­чали мамины слова, будто та продолжала их го­ворить из могилы.

Когда Деборе исполнилось пятнадцать лет, отец смог наконец переехать из трущоб в приличный район, на Слискую, где жили обеспеченные орто­доксальные евреи.