Миленький ты мой

Решив поступить именно так, я оживилась. В голове крутился Таганрог — родной город любимого Чехова. Все, решено! Через пару недель возьму билет и рвану!

А в конце июля баба Мотя попала в больницу. Подскочило давление, и бедная моя Мотя свалилась прямо в саду. Не мудрено — она со мной, конечно, устала.

«Скорая» увезла ее в нашу больницу, а я осталась одна.

Назавтра я отправилась к Моте. Мне было страшно — все-таки первый выход в свет, как говорится.

Шла я медленно, осторожно, то и дело оглядываясь по сторонам.

Моте, слава богу, было полегче, и она мне очень обрадовалась. Я покормила ее, напоила и пообещала, что завтра приду опять.

А Упырь, ее «милый» сынок, у матери не появился.

Я быстро шла домой, настроение у меня было приподнятым. И не могла себе даже представить, какой «сюрприз» меня ждет. Какое испытание ждет меня снова. Видимо, кому-то показалось, что мне еще мало…

Войдя во двор, я остолбенела: повсюду были разбросаны мои вещи. Прямо на земле валялись мои жалкие кофточки, юбки и платья. Валялись босоножки и сапоги. Накануне прошел дождь, и земля была вязкой и мокрой. И все мои бедные вещички, купленные с таким трудом, были не просто измазаны жирной грязью, они были втоптаны в нее. У крыльца валялся и чемодан, открыв свой потрепанный зев. Я не могла сдвинуться с места. Воры? Кто-то проник в дом и… Устроил дебош? Да кто? Местная пьянь к старухами не лазает — понимают, что брать у них нечего. Подростки, хлебнувшие дешевого портвейна? Господи, да зачем же вот так? Кому было нужно втоптать не только меня и всю мою жизнь, а втоптать и мои жалкие тряпки? Унизить меня еще сильнее, еще больнее?

Я не замечала, как по моему лицу текли бесконечные слезы. И в этот момент на крыльце показался Упырь — Митька, Дмитрий Акимович, ненаглядный сыночек моей бабки Моти.

На его злющей и красной морде появилось удовлетворение:

— Ну что? Пришла, гадина? Ну, давай! Собирай свои тряпки! И в милицию, следом за мной! Что молчишь? Слышишь, что ли?

— Что ты наделал, сволочь? — спросила я еле слышно. Голос мой сел и охрип. — Да это я сейчас милицию вызову! И тебя, гад, упекут! За хулиганство! Тварь ты!..

— Меня? — осклабился он. — Ну, здесь ты ошиблась! Это тебя упекут — воровка ты чертова! Ограбила бабку, зараза?

И он вытащил из кармана тощую пачечку моих зарплатных денег, собранных теткой Мотей.

Моих денег! С моих больничных листов.

— То-то! — довольно хмыкнул он, засовывая деньги к себе в карман. — Вот ты и «присядешь», зараза! Бабка за ней, как за дочкой ходила — горшки выносила! А эта тварь старуху ограбила! Похоронные прибрала и себе под подушку заныкала! Мать копила всю жизнь — на кладбище и на поминки!

— Это мои деньги! — твердо сказала я. — Спроси у матери — она подтвердит!

— Ага, разбежался! Счас свидетелей соберу! И премию тебе выпишу! А ну вали отсюда, зараза! Если не хочешь встречи с ментами! Вали, я сказал!

Я нагнулась, чтобы собрать свои вещи. А Мотин сыночек наклонился и швырнул в меня чемодан. Я села на мокрую землю и… завыла в голос. Волчицей завыла. Я кляла судьбу и небеса, а эта мразь закрыла дверь в дом и врубила радио — на всю мощь, чтобы заглушить мои крики.

Кое-как я поднялась, побросала, что смогла в чемодан и медленно пошла по улице. Куда я шла? Я не знала. Голова была пустая — точнее, чугунная, каменная, тяжеленная. Ни одной мысли — совсем…

Я шла по окраине, волоча за собой чемодан, и проклинала судьбу. Я всем пожелала тогда смерти: Димке с Машей, Валентину с Ларисой, Упырю этому, Ларискиной матери, сообщившей блудной дочери про мое счастье.

Я ненавидела всех! И даже Дину. Она ведь ни разу не пришла ко мне, ни разу не вспомнила! Хотя… что взять с ребенка? Но я ненавидела тогда и ее, эту несчастную девочку.

На улице уже совсем стемнело, и снова начал накрапывать дождь. Где-то вдали блеснула зарница, и молния на миг распорола темное, чернильное небо. Громыхнул гром, и все опять стихло. Я села на какую-то лавку и закрыла глаза.

Потом прилегла и, наверное, уснула.

Проснулась от холода и дождя. Я открыла чемодан, чтобы найти что-то сухое. Но все вещи были грязные, мокрые и воняли куриным пометом.

Я огляделась: сидела я в каком-то дворе возле большого дома, глядящего на меня горящими, яркими окнами. Я видела светильники, горящие теплым, домашним светом. Занавески на окнах, голубоватый свет от телевизоров, силуэты людей.

Все они были дома — в своих квартирах. Со своими родными. Ужинали, пили чай, смотрели телевизор и разговаривали друг с другом.

А я сидела одна, под дождем, промокшая и замерзшая, с чемоданом грязных вещей и мечтала о горячем душе, стакане чая и бутерброде.

Не правда ли, странные и почти несбыточные мечты в начале двадцать первого века? Не в самой, заметьте, глуши — не на краю света ведь, да? Не в тундре, не в пустыне, не в кратере вулкана! Да рассказать кому — не поверят, чтобы человеку некуда было пойти. Чтобы у него никого не было — никого на всем белом свете!

Но… Когда Господь закрывает дверь, он всегда приоткрывает окно.