Mille regrets (ЛП)

Inch Allah[36]! – не без некоторой иронии замечает на это часть христианская.

И кара за надпись не заставляет себя ждать: необыкновенная жемчужина выскакивает из руки Кортеса. Прокатившись по подушкам, она падает на ковер. Оба судна чудовищно раскачиваются и теряют свою устойчивость, хотя и не опрокидываются – Бог не так глуп, чтобы одним махом дать закончиться заказанному им спектаклю со столь занимательными персонажами. Жемчужина, благодаря своей причудливой форме, совершает непредсказуемые движения и повороты, препятствующие кому бы то ни было ее схватить. Кортес кидается влево, Фигероа туда же, и они с силой сталкиваются головами. Грушевидная жемчужина успевает проскочить между их ногами. Вот они, уже оглушенные, летят вверх тормашками вглубь кормовой рубки. В это мгновение индеец, потеряв равновесие при очередном ударе волны, выбивает дверь своим телом. Хитрая жемчужина пользуется этим обстоятельством, чтобы выскочить. Оказавшись на мокрых досках, она берет разгон, отталкивается от бухты канатов, выскальзывает из-под ног попытавшегося наступить на нее Батистьелло, натыкается на Ильдефонсо, вылезающего из трюма, затем перескакивает ему на макушку и – можно подумать, что она живая, дрянь этакая! – улетает к противоположному борту. И вот она уже напротив клюза, через который с палубы уходит вода.

По игривой небесной прихоти – назовем это здесь случайностью – облачное покрывало спадает с лика луны. Ее луч падает на сияющее округлое совершенство, сообщая ему никогда прежде не виданную красоту. Подскакивает Кортес, за ним Альваро, Батистьелло и Сипоала, но разве найдется ловкач, способный ее поймать! Налетает последняя волна, и жемчужина уже не выбирает между палубой и темной бездной. Прекрасная как последнее «прости», эта бесценная груша исполняет финальный пируэт на своем хвостике, и – плюх! – сокровище конкистадора исчезает навсегда.

Посланный морским архангелом гигантский тунец заглатывает цитату из Матфея, поверив ему на слово, и, развернувшись, уплывает, чтобы возвратить это чудо природы тому, кому оно принадлежит по праву – богу Тлалоку, в его родную Калифорнию. И, наконец, чтобы рассчитаться с экзотическим божеством в полной мере и с лихвой, Всемогущий предлагает ему человеческое жертвоприношение в виде брадобрея Жоржа, который, погнавшись за бритвой, выпавшей из его сумки, оскользается на палубе, летит в воду и тут же идет ко дну.

На своем балконе Бог и его сбиры от хохота хватаются за бока, глядя, как бедный Кортес – ставший теперь беднейшим, в превосходной степени, – заливается слезами.

– Прощайте, его быки, прощайте, его коровы, прощайте, его свиньи, в количестве тысячи голов, и двадцать три тысячи его индейских вассалов! Пусть знает, что Я – Тот, кто дает, и что Мне еще больше нравится забирать обратно! Следовало спросить Моего разрешения, прежде чем растаскивать на цитаты Мои Евангелия! Но если бы он подарил эту жемчужину столь возлюбленным Мною верующим Гваделупы, Я бы, наверное, его простил. Все-таки он достаточно хорошо поработал во славу Мою, этот маркиз д’Оахака!

На «Виоле» нарастает коллективный припадок богобоязни. Отбывающие каторгу гребцы выныривают из солоноватой лужи, на поверхности которой плавает блевотина вперемежку с турецким горохом, чечевицей и кусками сала из мешков, вспоротых ударами поломанных весел. Их с десяток разбила волна, отправив на тот свет обоих Делла Ровере и уничтожив запасы пресной воды.

Выбравшись наверх, галерники видят коварную морскую гладь, безмятежно мерцающую под бледной луной. Ночное светило представляет их остекленевшим взорам две коленопреклоненные фигуры, испускающие стоны во всю силу своих легких. Это Фигероа и Кортес. Возле них безостановочно и с невероятной скоростью крестится Ильдефонсо. Этот его истерический тик прекращается лишь после крепкой оплеухи надсмотрщика Хосе.

– Что собственно случилось? Католический бог воспылал гневом? – вопрошает Лефевр, сохранивший полную невозмутимость в этой суматохе.

– Уж не взгромоздилось ли на нас по ошибке некое морское чудовище? – отваживается предположить Содимо, в чьем сознании крепко укоренился образ содомии.

– А куда делись мавры? – спрашивает Гаратафас.

– И почему мы даем такой крен? – беспокоится Аугустус.

– Потому что исчезли все бочки, привязанные к левому борту! – отвечает, свесившись за борт, Рикардо, первый надсмотрщик.

Разбушевавшаяся стихия в ярости оборвала канаты, державшие на привязи все шесть драгоценных бочек. При известии об этой новой катастрофе Кортес срывает с себя рубаху, хватает кусок веревки и принимается яростно себя бичевать.

Mea culpa Domine! Mea culpa Domine deus![37]