Mille regrets (ЛП)

Экипаж «Виолы» совершенно сбит с толку. Теперь здесь уже не скучают, глядя на капитана. Его помощники, обеспокоенные ночным разгромом, весь день наблюдают за рождением нового и очень странного человека. Сначала он приказывает бортовым матросам достать свои большие иголки и починить разорванный парус, который больше не держит ветра. В особенности же они удивляются, когда он настаивает, чтобы на месте стыка обрывков был вышит огромный черный крест! Что это – воспоминание о кораблях конкисты времен его юности или подлинное раскаяние? Во всяком случае, когда штопка закончена, галера напоминает ультра-католическую бирему, идущую крестовым походом на Майорку. Вместе с имперским девизом Plus oultre – боги сохранили его неприкосновенным, и он по-прежнему реет на ветру – это сочетание черного, кроваво-красного и золотого производит чрезвычайно воинственное впечатление.

Но странности на этом не заканчиваются. В полдень весь экипаж, уже в совершенном остолбенении, наблюдает, как Фигероа одну за другой опустошает свои бутылки, выливая их содержимое за борт. К этому действу привлечен Ильдефонсо. Корабельный священник, оправившийся от своих волнений и на этот раз довольно опрятный – в стихаре и епитрахили, – протягивает капитану Евангелие, и тот, повернувшись лицом к морю, выкрикивает торжественный обет никогда больше не брать в рот ни капли вина. Фигероа с чуточку преувеличенной напыщенностью выливает вино, а Ильдефонсо удостоверяет его действия кропилом. Ни тот, ни другой не замечают руки Алькандра, высунутой из нижнего люка и собирающей в плошку драгоценные капли, бессмысленно расточаемые в этом внезапном порыве благочестия.

За завтраком, состоящим из горьких трав, черствого хлеба, соли и застоявшейся воды, как предписывает Второзаконие кающимся грешникам, Фигероа задумывается, не сменить ли название галеры. Ему вдруг начинает казаться, что «Виола Нептуна» звучит как-то не по-христиански, хотя он не вполне осознает, что именно его больше смущает – виола или Нептун. Может быть, следует заменить музыкальный инструмент крестом Иисуса? Но «Крест Нептуна» – это что-то уже совершенно невозможное.

– С другой стороны, – рассуждает Фигероа, – этот Нептун не такой уж и плохой парень. Стоило ему захотеть, и я бы отправился на дно, как бригантина с маврами. Я не могу оскорбить бога морей, в чьих владениях мы находимся, пренебрежением к его имени. Конечно, это неблагочестиво – придавать какое-то значение его существованию, но кто знает? Когда ты ни в чем не уверен, лучше прикрыться с обеих сторон.

Постепенно капитаном овладевает приятная сонливость, и, уступая ей, он прекращает свои вольные рассуждения о смысле наименований, заключив, что самая срочная надобность в настоящий момент – не делать ничего. Стало быть, «Виола» останется за Нептуном и не примет креста, кроме того, что уже вышит на ее парусе. Перед отяжелевшими от дремоты глазами Фигероа заново проходят события минувшей ночи. И чем больше он размышляет, тем глубже заходит в дебри своего сознания.

«Возьмем этих мавров. В сущности, это были люди Кортеса. И если Бог их наказал, то именно Кортеса он хотел этим покарать…, а кто потерял свою жемчужину? Он! А я, разве я потерял свои сапоги? Нет. Я даже не потерял своих алмазов. И у меня есть надежда! Ладно, увидим…».

Внезапно он ощущает укол совести.

«Нет, Альваро, ты не можешь! Тем более, после того, что случилось. Такое предупреждение с небес! И эта кошмарная волна!

Уже целый час Фигероа все ворочается с боку на бок на своей постели. Его одолевает то острое желание встать и взвесить свои алмазы, то не менее жгучий страх, который воскресает в нем при воспоминании о событиях прошлой ночи. Но капитан не расположен к святости; отнюдь не это предопределил ему Господь, наблюдающий за ним. Дама Рассудительность отыскивает-таки оружие против его чувства виновности.

«Я дал обет больше никогда не пить вина. Это действительно серьезное прегрешение, в котором я раскаялся и сейчас еще признаю его за собой, о, Господи! Но эти алмазы… После стольких испытаний, которые я претерпел на нечестивой земле во славу имени Твоего, после стольких мучений в наказание за любовь, после столькой горечи, испитой из чаши Твоих милостей, Господи, не должен ли я подумать о своих близких? Разумеется, из-за этих болячек, подхваченных в Новом Свете, мне непозволительно иметь потомство, но не помогут ли мне эти алмазы и это золото, что я топчу ногами, исполнить некоторые обязательства по отношению к моим кузенам, к моей родне? Мы так бедны в нашем Арагоне. Поэтому, Господи, я даю Тебе обет…, я даю обет…

Фигероа еще колеблется, признаваясь себе в том, что вообще-то у него нет никаких кузенов, а прочие его родственники отреклись от него, когда он под покровом ночи сбежал искать удачи с Кортесом. Затем, вспомнив тяжесть туши Гомбера на своей спине накануне, он завершает:

– Я даю обет возглашать Тебе Magnificat[38] каждое утро!