Миллион с Канатной

— Послушайте меня, деточка, — в голосе врача вдруг прозвучали жесткие нотки, — я старая уже, я жизнь прожила. И видела очень много женщин и их судеб. И я всегда говорю им одно: вы должны сказать правду отцу ребенка. Поверьте, вы никогда не пожалеете об этом. Не начинайте жизнь малыша со лжи, не отбирайте у него право выбора. А дальше уж пусть разбирается жизнь. Я почему-то верю, что вам хватит сил и родить, и воспитать вашего ребенка. Но сделайте для него все. Дайте, по крайней мере, шанс для того, чтобы у малыша была семья. Если не получится — что ж, это будет не ваша вина. Вы сделали все возможное. Но отнять этот шанс у него будет неправильно. У него. Не у вас.

— Спасибо вам, доктор, — лицо Тани стало жестким, — вы очень хороший человек. Вы говорите правильные вещи. Но только со мной все происходит неправильно. Вы думаете, я хотела так? Думаете, я мечтала о таком? Я скажу вам, доктор, одну вещь. Все в моей жизни сложилось неправильно. Всю свою жизнь я мечтала о любящей и счастливой семье. Я мечтала быть хорошей женой и матерью. Но моей мечте не суждено было осуществиться.

— Не говорите так! Вы еще очень молоды, — запротестовала врач.

— Я жду ребенка от мужчины, которого любила больше всей своей жизни, — горько усмехнулась Таня, — я люблю его до сих пор. Но я не буду с ним вместе, я чувствую это. Почему — я не знаю. Но ребенок станет единственным, что будет у меня от него...

Доктор Петровский усадил Таню в кресло и приготовил ей чай с сахаром — невиданный деликатес по тем временам.

— Таня, любая помощь... Еда, лекарства, да все, что угодно! В любое время дня и ночи без стеснения обращайтесь ко мне!

— Спасибо, доктор. Я справлюсь.

И доктор Петровский вдруг понял, что это правда. Каменной, несгибаемой силой этой красивой молодой женщины, сидящей в его кресле, он восхищался всегда.

Таня медленно шла по Мясоедовской, чувствуя, как ребенок шевелится под ее сердцем. Ребенок Володи. Она догадывалась все эти месяцы, так хотела в это верить. И вот теперь, получив подтверждение, почувствовала какую-то растерянность и даже озноб. Почти пять месяцев Таня изо всех сил оттягивала визит в больницу, не шла к врачу, потому что боялась не пережить разочарования, ведь ребенка от Володи ей хотелось больше всего на свете! И вот теперь, когда ребенок стал живой реальностью, настоящей правдой, она испытывала только какую-то странную пустоту.

Ее ребенок. Ее — и Володи. Результат той ночи в гостинице Аккермана, когда навсегда и бесповоротно она решила уйти. Той ночи, которая закончилась рассветом, обнажающим не только ночную землю, но и ее душу. Покрытую шрамами боли от ударов человека, который столько раз отказывался от нее! И вот теперь...

Ребенок хотел жить. Мужественный и сильный малыш, уцелевший, сохранившийся — несмотря на все испытания. Таня чувствовала к нему удивительную нежность. И от этой неистовой, обжигающей нежности жгучая влага вдруг показалась в уголках глаз, сбилась в капли и с силой хлынула вниз.

Таня шла, совсем не разбирая дороги, а по щекам ее потоком текли раскаленные слезы, и в каждой из слезинок был отпечаток, самый бесценный в мире отпечаток, который станет главным до конца ее жизни, навсегда.

А в кабаке на Преображенской улице гуляли красные. Завидев солдатню со штыками возле входа, местные обыватели предпочитали обходить его стороной.

Названия у кабачка пока не было — новый владелец, получивший заведение за участие в восстании как сознательный большевик, еще не успел придумать вывеску с подходящим названием. Но продукты получить он успел. И, извернувшись, заказал в одном из сел самогон, зная, что алкоголя в городе не хватает. Поэтому все красные и повалили к нему валом.

Небольшой флигель, первый этаж на углу Преображенской и Большой Арнаутской, в тот вечер был ярко освещен электрическими огнями. Бóльшая часть города утопала в темноте, но только здесь. Преображенская улица была достаточно длинной, тянулась до самого Привоза. И страшен был разительный контраст между нею в районе Городского сада — и местом почти возле Привоза, откуда доносились пьяные вопли. Там праздновали день рождения одного из командиров отрядов, захвативших Одессу. А потому внутри тесноватого помещения было достаточно много людей.

Несмотря на то что большевики появились в городе недавно, казалось, они быстро переняли все привычки и манеры и григорьевцев, которые гуляли в Одессе раньше, и белых офицеров. С той только разницей, что белые упивались фирменным шампанским, а григорьевцы и большевики предпочитали деревенский самогон. Но у всех этих завоевателей, несмотря на внешние различия, поведение было достаточно одинаковым.

Они грабили всех и вся, вели себя нагло, требовали лучшие куски и бесплатно пьянствовали в кабачках. И точно так же, как и при любой власти, сейчас процветали забегаловки и прочные злачные места Одессы, где можно было упиться до потери пульса и гульнуть как следует, без чего любая победа любых победителей казалась неполной.