Миллион с Канатной

Долгое время провозившись с Витькой Грачом, Таня наконец выпытала запретную информацию — имя зазнобы лже-Японца, которое Витька узнал от одного из самых близких людей главаря. Сам лже-Японец не контактировал с людьми своей банды, и Витька Грач ни разу не видел его в лицо. Тане это казалось странным. Остальным бандитам тоже. Но в последнее время банда лже-Японца проворачивала настолько серьезные дела, что всем доставались просто шикарные куши. А потому бандиты закрывали на все глаза.

Но имя зазнобы главаря Грач узнал. Он очень хотел угодить своей марухе — Варьке Разгром. Она произвела на него настолько сильное впечатление, что он не узнавал сам себя! Таким всегда было воздействие сильных людей на слабые натуры. Под влиянием странной воровки Варьки Разгром, не похожей на всех остальных представительниц бандитского мира, Грач становился лучше. И Таня с удивлением видела в нем таким перемены.

Он и принес ей имя Кирсты. И для Тани это стало просто шоком — ей казался странным такой выбор. Она слишком хорошо знала настоящего Японца и его людей. И знала, что их внимание Кирста не привлекла бы никогда.

Задернув штору, Кирста снова опустилась на кровать. По лицу ее прошла болезненная гримаса.

— Плохо тебе? — с сочувствием спросила Таня.

— Ох, и не говори... — скривилась Кирста, — сдохну скоро... Да оно и к лучшему! Лучше сдохнуть, чем такая жизнь.

— Бросила бы ты порошок свой, — Таня прекрасно понимала, что впустую сотрясает воздух.

— Какой порошок? Отстала ты, подруга! — хохотнула Кирста и вдруг резко вытянула голую левую руку вперед: — Вот, смотри.

На желтоватом изгибе локтя переливались три страшных цвета — синий, багровый и черный. Сгиб был похож на синяк, который не сходил давным-давно, он был от исколотых вен, превративших руку Кирсты в ужасающий знак близкой смерти.

— Давно? — Таня вздрогнула.

— Давно, — кивнула Кирста. — Морфий. Мне с ним хорошо жить. Мне помогает.

И Таня вдруг поняла, что это правда. Вся жизнь Кирсты наверняка была непередаваемой трагедией, хоть Таня и не знала ее в подробностях. А потому лучше было совсем ничего не говорить.

— Он знает, этот твой? — не могла все же не спросить Таня.

— А какое ему дело? — Кирста насмешливо пожала плечами. — Кому есть дело до меня? Разве было дело кому-то из мужчин?

Это тоже было правдой. Вся жизнь Кирсты и таких, как она, промелькнула, как крошечный мотылек на солнце. А потом — горстка едва заметного пепла, когда в солнечный свет для них превратился манящий электрический фонарь.

— Ладно... Что ты... Зачем пришла? — Кирста вытянула вперед тощие ноги. — Я за тебя всё... Ты знаешь... Завсегда...

— Знаю, — кивнула Таня, — и я за тебя тоже. За тебя и таких, как ты. Расскажи о нем.

— А так ничего и не расскажешь, — Кирста задумалась. — Обыкновенный он. Как все мужчины. Немногословен. И внешность обычная. Скупой. Денег почти не дает. Так, мелочь. Как он говорит: на булавки. А там и на четверть дозы не хватит. Он только думает, что я не принимаю других мужчин.

— На булавки? — Таня заинтересовалась нестандартным выражением. Тогда так никто не говорил. Такая словесная характеристика уже давала определенный портрет.

«На булавки» — так в те времена, когда существовали гувернантки, гимназии, статские советники, подканцеляристы, чиновники по особым поручениям при главном полицеймейстере, говорили люди среднего класса, такие вот чиновники или небогатые дворяне, люди со скромным доходом, но пытающиеся быть щедрыми.

Эта фраза могла прозвучать из уст учителя гимназии, опять-таки чиновника, сельского помещика, какого-нибудь мелкого служащего... Так не сказал бы военный. Так не стал бы говорить представитель знати — к примеру, князь вроде Сосновского. И, уж конечно, ­такое ни за что не произнес бы человек из простонародья или уголовник. Уголовники попросту не знали таких слов!

Итак, Таня получила первую характеристику: бывший представитель среднего класса, буржуазии. Не из уголовного мира. И не богатый дворянин из высших кругов. Среднее положение до революции. Круг поисков сужается.

— Он высокого роста или низкого? — продолжала допрос Таня.

— Скорей, высокого. Но не очень. Не дылда.

— Волосы темные или светлые?

— Темные... Но не чернявые, — задумалась Кирста, — как каштан.

— Глаза?

— Я что, в его глаза всматривалась? — Кирста снова пожала плечами.

— Крестик на груди носит?

— Нет.

— Обрезан?

— Нет, — Кирста хихикнула.

— Ну вспомни еще хоть что-нибудь! — едва ли не взмолилась Таня.

— Он иногда говорит странно, — задумчиво произнесла Кирста, — я даже пару раз думала, что чокнутый. Так мне показалось.

— Что же он говорил? Вспоминай.

— Ангелом меня называл. Говорил, мой белокурый ангел. Во как! Ангел мой белокурый. И глаза так смешно закатывал... Странный. И еще кое-что было. Он любит, когда я встречаю его в длинной белой ночной рубашке. До пят.

— Как это? — не поняла Таня.

— Ну, другие мужчины что любят? Чулки все любят. Пеньюары там кружевные, подвязки. А этот любит, чтобы я вырядилась в длинную рубаху из белого полотна до пят и так его ждала. Да вот я тебе сейчас покажу!