Милое дитя

Если тебе довелось пережить подобное, ты и сама знаешь – о таком просто нельзя рассказать. Потому что оно оставляет совсем иной отпечаток, в отличие от неприглядных и жестоких вещей, довольно скверных, но далеко не новых. Полицейским известно об этих вещах. Они в полной мере наслышаны обо всем этом, чтобы теперь сидеть передо мной, глядя в пол и смущенно потирая ладони. Им сложно оставаться равнодушными к таким вещам, не исключено. Но в конечном счете это часть их работы, которая сводится к одному слову в блокноте: изнасилование. Подробности не требуются. Мужчина овладевает женщиной, и вполне вероятно, что женщина при этом испытывает боль, точка. Я могу быть такой женщиной, Лена. Я стану такой женщиной, как только криминалисты прочешут хижину и обследуют простыни. И я не смогу ничего поделать с этим.

Но я точно не буду женщиной, которая в слезах ползала по полу ванной, в луже из мочи и рвотных масс. Я закрываю скобки, и это не подлежит обсуждению.

* * *

Полицейские тем временем терпеливо ждут неизбежной части. Я киваю в знак того, что готова продолжать.

– После того как запер детей, он отвел меня в спальню. Справа у изголовья кровати висели наручники. Это чтобы я никуда не ушла.

Я засучиваю рукав больничной рубашки и показываю поочередно Каму и Мюнхену правую руку. Вокруг запястья все еще видна бледно-розовая полоса стертой кожи.

– Он приковывал меня к изголовью, всегда. Даже ночью, когда мы спали. Думаю, он делал так, чтобы я не встала тайком в поисках ключей. Или не попыталась задушить его подушкой.

Кам что-то записывает в блокнот.

– Значит… – выговаривает он неуверенно, – он вас…

– Да, – отвечаю я.

Просто да. Этого достаточно, чтобы подтвердить неприглядный, суровый факт, Лена. Так все просто. Возможно, позднее их сотрудница попытается выяснить в подробностях, как это происходило. Так было с Кирстен после того происшествия на заднем дворе. У них принято считать, что женщинам проще обсуждать подобные темы. Однако все сводится к вопросу о том, какое из отверстий было при этом задействовано и в достаточной ли мере жертва выразила свое нежелание к сношению.

– Вы сказали, что не хотите этого? – спросила тогда женщина из полиции.

На что Кирстен ответила вопросом:

– Вы серьезно?

Мне, по крайней мере, пока не о чем тревожиться.

Но вот у Кама снова звонит телефон. Все равно не разберу, что говорят на том конце линии, поэтому поворачиваюсь на подушке и закрываю глаза. Этой ночью я без наручников… Я улыбаюсь. Мои руки свободны.

* * *

Кам откашливается. Рука с телефоном лежит на коленях. Значит, разговор уже окончен. То ли все прошло настолько быстро, то ли я задремала.

– В чем дело? – спрашиваю я и пытаюсь снова сесть.

На этот раз Мюнхен не спешит поправлять подушку у меня за спиной. Наверняка думает, что именно сейчас мне проще возиться самой, чем выносить прикосновение мужчины.

Кам ждет, пока я устроюсь. После чего сообщает:

– Мужчина найден. Мальчик тоже.

– Всё в порядке?

– Их обнаружили, – повторяет Кам, словно я спросила об этом.

И все же я киваю.

– Хорошо. – И, поскольку теперь все позади, окончательно и безвозвратно, добавляю: – Ясмин Грасс. Мое имя Ясмин Грасс. Дата рождения двадцать восьмого марта тысяча девятьсот восемьдесят второго года, проживаю в Регенсбурге. Мою маму зовут Сюзанна, фамилия тоже Грасс. Она проживает в Штраубинге. Вы можете с ней связаться?

Кам, кажется, сбит с толку, но это длится лишь мгновение.

– Конечно, без проблем.

– Спасибо. – Я улыбаюсь.

– Но это еще не все, Ясмин.

Моя улыбка замирает. Ударение на моем имени. Его лицо.

Кардиограф сигналит в ускоренном ритме.

– Что еще? – спрашиваю я осторожно.

– Вы говорили, что ударили похитителя… – он заглядывает в блокнот, – снежным шаром.

– Да. – Я быстро киваю. – А что?

Кам молчит, смотрит на Мюнхена. Переводит взгляд на меня и затем снова на Мюнхена. Протягивает ему свой телефон. Мюнхен внимательно разглядывает экран, после чего поднимает глаза на меня.

– Да что такое? – спрашиваю я в такт кардиографу. – Что случилось?

Маттиас

То был момент умиротворения, неведомого до сих пор смирения. Только мы вдвоем с Карин и рассветное, безбрежное небо. Этот миг, когда мы стояли обнявшись, был нашим островом, желанным прибежищем. Конечно, мы не могли вечно оставаться в этом уютном мирке. Я знал, что рано или поздно отворится дверь и кто-нибудь войдет, Герд или Гизнер, или кто-то из их людей, – и придется возвращаться в реальный мир. Я все сознавал и так напрягаюсь, чтобы не думать об этом, что не мог помыслить ни о чем другом. Но в конечном счете Карин сама губит момент.

– Пожалуй, надо сообщить Марку, – сказала она, уткнувшись мне в грудь.

И я:

– Только через мой труп.

И все стало как прежде, и небо уже не дарило надежду, а свинцовой тяжестью нависло над черными, рублеными силуэтами домов. В некоторых окнах уже зажигался свет. В этот ранний час люди начинали новый день и неизбежно напоминали нам, что мир продолжал вращение и невозможно было остановить его или сбежать. Не было никакого острова.