Милое дитя

Но я нормально соображаю! И ничего меня не пугает. Здесь есть ребенок; вот он иногда пугается вплоть до приступов. Например, во время обеда: сидит себе совершенно спокойно, а через минуту сметает еду перед собой и бьется головой об стол, пока кто-нибудь не вмешается. А я украдкой считаю удары. Его рекорд – двенадцать раз. Я спросила фрау Хамштедт, почему он так делает, и она ответила, что это называется посттравматическим стрессовым расстройством. Такое бывает, если доводится пережить что-то плохое, так она объяснила. Как невидимая рана, которая долго заживает.

Впрочем, я сомневаюсь, что они как-то помогают этому мальчику. Просто наклеивают ему пластырь на лоб, дают синих таблеток и отправляют рисовать. Он постоянно рисует черные каракули, хотя я тысячу раз говорила ему: «Йонатан, нельзя так ужасно рисовать. Ты должен приложить хоть немного стараний». Всегда нужно прилагать старания, во всем.

Но мальчик только таращится на меня тем странным взглядом, какой бывает у него после тех синих таблеток. И тогда я думаю: это уже не Йонатан. Это не мой брат. Это фрау Хамштедт со своими санитарами его загубили.

Я должна выбраться отсюда. Это никакая не детская больница. Все вокруг только говорят так, но это неправда. Все, что они говорят, – ложь. Они – обманщики и плохие люди. И это ужасное место.

Мой дедушка думает так же. Он навещает меня каждый день и даже ходит со мной по врачам. Мы уже ходили вместе к зубному врачу, и тот подарил мне наклейку-звездочку за то, что у меня такие хорошие зубы. А другие врачи сказали, что мне нужно много витамина D. Витамин D очень важен для роста, и он вырабатывается при солнечном свете. Но при этом мне нельзя открывать жалюзи у себя в комнате. Я спросила почему, но мне только и ответили, что «все непросто».

А на самом деле все проще некуда. И дедушка мне все доходчиво объяснил.

– Твои глаза должны постепенно привыкнуть к свету, Ханна. Иначе может отслоиться сетчатка.

Сетчатка – это нервная ткань, которая покрывает глаз изнутри. Если она отслаивается, то глаз не получает должного снабжения, и человек может ослепнуть. И поэтому я должна надевать солнечные очки, когда мы ездим по врачам. Только мне эти очки не нравятся. В них весь мир становится коричневым. Коричневые деревья, небо, все коричневое. Хотя небо представляет собой полотно с белоснежными облаками на синем фоне. И город выглядит совсем иначе сквозь затемненные стекла. И плохо пахнет. Дома как большие коричневые коробки. Если долго смотреть на них, начинает болеть в затылке. Когда мы едем на машине к врачу, дедушка иногда спрашивает, не ехать ли ему помедленнее, чтобы я могла спокойно осматривать город. Но я прошу его ехать побыстрее. В Париже было красивее, и я ничего не упускала.

В последнее время я частенько тоскую. А если подумать, то каждый день, каждую секунду. Мне грустно, и, кажется, дедушка единственный меня понимает. Вчера он пообещал, что заберет меня домой. Еще он сказал, что я должна лишь отвечать на вопросы, чтобы фрау Хамштедт со своими помощниками и полицейские остались довольны и меня поскорее выпустили отсюда. Йонатан, конечно, не в состоянии отвечать на вопросы. Он так отупел от синих таблеток, что разучился разговаривать, и за это время не сказал ни слова, даже мне. Дедушка говорит:

– Теперь все зависит от тебя, Ханна.

Я бы ответила на их вопросы, но ведь они только и спрашивают, что случилось с моей мамой и где она. А мне просто нечего сказать. В последний раз я видела ее той ночью, в больнице. Но когда я говорю об этом, они только качают головами, с таким видом, будто я вру. Впрочем, они и без того думают, что я много вру. Один раз фрау Хамштедт почти разозлилась на меня. Хоть она и не ругалась, но я видела это по ее лицу. Она сказала, что я обитаю в двух мирах. Один – в моей голове, а другой – реальный. И еще она сказала, что в этом нет ничего плохого, только лоб у нее собрался складками, и брови так странно сдвинулись, как будто ей нарисовали большую букву V над глазами. Не следовало рассказывать ей про наши с мамой вылазки. В отличие от сестры Рут, она тотчас разболтала все полиции, и человек в сером костюме вернулся, чтобы расспросить меня об этом. У него тоже появилась буква V над глазами и складки на лбу. Он не верит, сколько чудесных мгновений мы пережили с мамой. Он считает, что мы все время были взаперти, как звери в зоопарке.

– Ты смышленая девочка, Ханна, – сказал он. – Возможно, самая смышленая из всех детей, каких я встречал. В том числе и поэтому, я полагаю, ты знаешь, что именно произошло у вас дома. И наверняка понимаешь, что эта женщина в больнице на самом деле не твоя мама, так? Кстати, ее настоящее имя – Ясмин. Красивое имя, тебе не кажется? Расскажешь, как вы с Ясмин познакомились?

– Лена нравится мне больше, – ответила я и больше ничего не сказала.

Я не разговариваю с людьми, которые считают, что я вру.

Ясмин