Милое дитя

Мне не нравятся его пустые глаза. Я знаю, что он таращится так только из-за синих таблеток, но мне все труднее любить его. Он даже не здоровается, когда видит меня. Всегда нужно быть вежливым и здороваться. Фрау Хамштедт выводит его за дверь, и в коридоре его уже ждет санитар, который привел меня.

– Позаботитесь о молодом человеке, Петер?

Санитар отвечает:

– Лады, – хотя такого слова вообще не существует, и обращается к Йонатану: – Ну, малой, как дела? Что сегодня нарисовали с фрау Хамштедт?

Йонатан лишь молча шаркает ногами.

– Отлично, – добавляет тем не менее санитар. – Ну, давай-ка отведем тебя в палату, приятель.

Я смотрю им вслед, как они шагают по коридору. Даже если не считать туповатого взгляда, Йонатан и в остальном выглядит совершенно иначе. Даже сзади видно, что у него не расчесаны волосы; посередине, в том месте, которым голова прошлой ночью лежала на подушке, они торчат в разные стороны. А дурацкие серые штаны, которые ему выдали, сползают чуть ли не до самых колен. У меня такие же штаны, только розовые. Но лучше бы мне отдали мои вещи из дома.

Йонатан и санитар уже у стеклянной двери, отделяющей коридор от лестничной площадки.

– Ну что, Ханна, – произносит фрау Хамштедт, – твоя очередь?

Я не отвечаю и даже не смотрю на нее, потому что хочу посмотреть, куда на этот раз повернут Йонатан и санитар, направо или налево. Слева располагается лифт, справа – лестница. Нам теперь нельзя пользоваться лифтом, тоже из-за Йонатана. В первый раз он так громко кричал, что у меня дрожало в животе. Вот прямо вибрировало. А все потому, что он не понял принцип работы лифта, маленький болван. Фрау Хамштедт сказала, это из-за того, что кабина слишком тесная, и двери во время движения закрываются. Я ему объясняла, что лифт поднимается на тросах и, конечно же, двери должны быть закрыты, иначе можно просто выпасть. Поэтому я каждый день провожаю их взглядом, и если Йонатан не поворачивает к лифту, это значит, что ему ничуть не лучше, как все утверждают. Он совсем не хочет прилагать усилий, чтобы снова стать моим братом.

Они поворачивают направо, как всегда.

– Ты идешь, Ханна?

Я говорю:

– Да.

И вхожу в кабинет фрау Хамштедт.

Окна открыты: фрау Хамштедт всегда проветривает кабинет между сеансами. Мне нравится, когда окна открыты. Тогда жалюзи тоже подняты, и можно увидеть небо. Иногда оно голубое, а иногда серое, и ни разу я не видела его коричневым, потому что в кабинете фрау Хамштедт не нужно надевать затемненные очки. Мне совсем не нравится коричневое небо. Я жду, пока фрау Хамштедт закроет окна и опустит жалюзи. Затем она говорит мне садиться. Мое место за детским столиком, и там уже приготовлен лист и заточенные карандаши. У стены расположен большой стол фрау Хамштедт, и перед ним тоже стоят стулья, но я там еще ни разу не сидела.

– Сегодня мы поступим немного иначе, – сообщает фрау Хамштедт, усевшись напротив меня за детским столиком.

Ее длинные ноги не помещаются под низким столиком. Я закусываю губу, чтобы не рассмеяться. Невежливо смяться над другими, даже если кто-то смешно выглядит на детском стульчике.

– Хочешь знать как?

Киваю.

– Во-первых, у меня для тебя хорошие новости. Готова услышать?

Снова киваю.

– Сегодня тебя заберет дедушка.

У меня захватывает дух.

– Домой?

На этот раз кивает фрау Хамштедт.

– Ты рада?

Хочется еще раз кивнуть, но я сдерживаюсь. Глупо, если мы так и будем поочередно кивать. Кроме того, ее вопрос сам по себе глупый, потому что я уже сто раз говорила ей, что хочу домой. Вполне очевидно, что я рада.

– Сейчас? – спрашиваю я вместо этого.

– Позже. Сейчас ты мне еще нужна, – отвечает фрау Хамштедт, и при этом вид у нее очень важный.

– Для чего?

– И это наш второй пункт на сегодня.

Она неуклюже поднимается со стульчика и проходит к своему столу. Я вижу только ее спину, но слышу при этом шелест бумаг. Когда же фрау Хамштедт вновь поворачивается ко мне, я замечаю рисунок в ее руках. Сразу видно, что его нарисовал Йонатан, сплошь черные каракули. Фрау Хамштедт возвращается к столику и снова усаживается на свое место. Протягивает мне рисунок Йонатана. Только теперь я примечаю, что посреди черных каракулей нарисовано что-то еще.

– Возьми, – говорит фрау Хамштедт и помахивает листком.

Я беру рисунок и кладу перед собой на стол. С тех пор как мы с Йонатаном стали рисовать по отдельности, фрау Хамштедт ни разу не показывала мне его рисунки.

– Мне нужна твоя помощь, Ханна, чтобы разобраться, что же он тут нарисовал.

Я провожу пальцем по нарисованному лицу – вернее, тому, что еще проглядывает под черными каракулями. У него хорошо получилось, в кои-то веки Йонатан постарался.

– Это ваша мама, ведь так?

Йонатан нарисовал ей длинное платье. Только у нее наверняка мерзнут ноги, потому что он позабыл нарисовать ей ботинки, маленький болван.

– Ханна?

– Да, похоже на то.

– То есть ваша родная мама, та самая, которая родила тебя и Йонатана? Или это женщина, которая появилась в хижине после нее?

– Папа сказал, что это не имеет значения.

– Не имеет значения?

Я мотаю головой.