Милош и долгая тень войны

Вынужденный рассказ Щепанского заполняет, по словам самого автора, пробелы в портрете поколения, с которыми само это поколение справиться не сумело. В результате с ними приходится иметь дело следующим поколениям, которым грозит возвращение того, что было вытеснено из сознания. А оно вернется, если профессор Ян Жарын, не скрывающий своих радикально-националистических симпатий, бесстыдно заявляет в 2004 году, что автор «Конца легенды» зря утаил похвальный факт своей принадлежности к НВС [48]. В этих обстоятельствах несколько бледно выглядит ответное утверждение Анджея Качинского, что «Яна Юзефа Щепанского нельзя причислить к бывшим деятелям националистического лагеря […] в среде „Тыгодника Повшехного“, так как ничто ни в писательском, ни в публицистическом его творчестве не указывает на то, что он разделял идеологию этого лагеря».

В архиве Еврейского исторического института в фонде № 301 я обнаружила отчет скрывавшейся еврейки из Островца, позволяющий нам взглянуть на эту ситуацию ее глазами. 1943 год, Варшава. В квартире по улице Розовой, 21, у родственника Стефана Жеромского, известного под псевдонимом (?) Анджей [49], проходит конспиративное собрание.

В этой квартире располагались почта и типография АК. […] Туда приходило много польской молодежи. Среди них часто вспыхивали дискуссии, порой весьма жаркие. Однажды во время такой дискуссии об идеологии […] дело чуть не дошло до пальбы. Напротив нас находилась немецкая школа для СС. Тогда во время упомянутой дискуссии Жеромский очень резко выступил против антисемитизма в организации. Там говорили, что в келецких и люблинских лесах стреляют в евреев. Жеромский объявил, что хочет выйти из организации, но на собрании активисты заявили, что он слишком вовлечен в нее […]. Споры зашли так далеко, что они уже собирались стрелять друг в друга, но благодаря риску, что могут раскрыть всю организацию, учитывая школу СС напротив, и благодаря хладнокровию одного из членов АК, который успокаивал спорщиков и объяснял опасность подобных стычек, обошлось без кровопролития. Кончилось тем, что Жеромский из организации вышел [50].

Возможно, выход Яна Юзефа Щепанского из НВС происходил подобным образом. Только почему мы ничего об этом не знаем? Как и не знаем ничего о его партизанском прошлом на территории, где действовали убивавшие евреев отряды НВС, сотрудничавшие с группой Марцина Тархальского (одно из таких преступлений, лишившее жизни полтора десятка еврейских поляков и двух нееврейских полек, я описала в тексте «Справедливые из Гебултова» [51]). Деяния отряда, членом которого был Щепанский, в том числе экзекуция «коммунистической еврейки» и нескольких врачей-евреев, описаны в опубликованном мной дневнике стрелка Аса; их нейтральный тон шокирует, пожалуй, больше, чем сами описываемые события [52]. Мог ли писатель обо все этом не знать? Мог ли не слышать об охоте на евреев, хотя бы в Лихвине под Тарнувом, где отряд АК расстрелял четырех прятавшихся в деревне женщин, в том числе шестнадцатилетнюю девушку, которую перед смертью изнасиловали? Ах да, ее отец, поручик Станислав Биндер, погиб в Катыни. Ответственность за лихвинское преступление возлагали на начальника с таким же псевдонимом, каким пользовался резидент гошицкой усадьбы, Лелива [53]…

Так ли именно выглядит «воздаяние должного видимому миру»? Разумеется, в коммунистической Польше действовала цензура, но в случае Яна Юзефа Щепанского цензура была, похоже, интериоризована, ведь и в ящике стола ничего не осталось. «Цензурой правит догма; общественным мнением — миф. Рассказами Щепанского правит правда», — уверял нас Адам Михник в сборнике «Из истории чести в Польше» [54]. Сегодня этому мнению следует противопоставить горькие слова Юзефа Левандовского на сходную тему: «В этой материи существует некое табу или, если угодно, требование хранить тайну. Это требование привело к тому, что канон нашего знания оказался неполным, а его авторы не выполнили обязательство говорить полную правду, а значит, только правду» [55].

Вывод? Пока принцип хранить тайны будет брать верх над обязанностью свидетельствовать, правда пережитого останется для нас недоступной, а «нагая, и беззащитная, и хаотичная действительность» будет, как предсказывал Милош, постоянно проигрывать литературе [56].

От автора

Темами этой книги я занимаюсь давно, и некоторые ее фрагменты являются частью опубликованнных ранее текстов. Вот их список:

Grudzińska-Gross I. Miłosz i wojna: „Mówię do ciebie milcząc“ [Милош и война: «Говорю с тобой молча»] // Miłosz i Miłosz [Милош и Милош] / Red. A. Fiut, A. Grabowski, Ł. Tischner. Kraków: Księgarnia Akademicka, 2013. S. 813–826.

Grudzińska-Gross I. Cywil w okupowanej Warszawie. Nożyce i spirala [Гражданское лицо в оккупированной Варшаве. Ножницы и спираль] // Warszawa Miłosza [Варшава Милоша] / Red. Marek Zaleski. Warszawa, 2013. S. 196–213.

Grudzińska-Gross I. Miłosz, wojna i poezja cywilna [Милош, война и гражданская поэзия] // Studia Litteraria et Historica. 2012. № 1. S. 1–8.