Милош и долгая тень войны

сначала я посещал гимназию им. Стефана Батория в Варшаве. Здесь я вступил в 23-й харцерский отряд, который возглавлял учитель гимнастики Олендзкий. […] Не припомню, чтобы в те времена в харцерстве велась какая-либо политическая пропаганда, с той, разумеется, оговоркой, что среди харцеров господствовали проправительственные настроения, отождествляемые с патриотизмом. Впрочем, это была характерная черта гимназии им. Стефана Батория, которая считалась школой образцовой и показательной. Несмотря на это, я помню, что даже во втором и третьем классе, в который я тогда ходил, существовало разделение на «пилсудчиков» (преимущественно сыновей военных и высокопоставленных чиновников) и «непилсудчиков». Впрочем, это был не явный антагонизм, а скорее повод для мальчишеских игр в битвы. Почти все ученики гимназии Стефана Батория принадлежали к состоятельной интеллигентской среде, так что социальных проблем или конфликтов на этом фоне не наблюдалось — разве что в старших классах [32].

Ян Юзеф Щепанский ошибается: мало того что конфликты случались и в младших классах, но и подоплека их была значительно серьезнее, чем просто «мальчишеские забавы». Через год после того, как Щепанский покинет гимназию и переберется в Катовице, в классе, в котором учились мальчики моложе его на три года и в котором будущий поэт Кшиштоф Камиль Бачинский (родился в 1922 году) встретился, среди прочих, с Рышардом Быховским, будущим летчиком и автором знаменитого «Письма к отцу» [33], а также Константы Котом Еленским, одним из столпов парижской «Культуры» [37], разгорится скандал, оставивший след в культурной истории Польши. Так рассказывает о нем Кот Еленский:

Под конец второго года (учебы в гимназии им. Стефана Батория в Варшаве) — 1934/35 — на нас грянул тот самый гром с уже темного — хотя мы этого до конца не понимали — неба. Все случилось на уроке математики, который вел профессор Юмборский. Он вызвал к доске Рышарда Быховского (и ему, и мне математика давалась хуже всего), и Рысек отвечал ужасно. Где-то на задних партах кто-то затянул: Зыыыт (не Жид — помню это Зыыыт, оно стоит у меня в ушах), и вскоре это подхватил почти весь класс! Никогда прежде у нас не было с этим никаких неприятностей! Профессор Юмборский (прозванный Джамбо [38], потому что он был крупный, тяжелый, немного слоноподобный) встал, бледный от ярости (позже мы узнали, что он сам был евреем), и стал кричать что-то вроде: «Варвары, подлые варвары!» После чего, хлопнув дверью, вышел из класса, чтобы привести директора. Тогда я бросился на мальчика, сидевшего ближе всех ко мне и подпевавшего «хору», подбежал Рысек — и началась в прямом смысле кровавая битва, в которой из тридцати с лишним одноклассников только пятеро сражались на нашей стороне: Бачинский, Войтек Карась, Юрек Карч (сын санационного полковника), Юрек Дзевульский (сын очень богатых родителей, образец элегантности в классе, тип вроде Копырды из «Фердидурке») [34]. «Аполитическая организация»

Это было лирическое отступление. Вернемся к судьбе Щепанского в Силезии.

Среди харцеров на территории гимназии [им. Адама Мицкевича в Катовице, 2-й харцерский отряд] повторялась примерно та же социальная система и система убеждений (если можно назвать убеждениями те взгляды, с которыми молодежь приходила из дома). Воспитатели и харцерское начальство часто подчеркивали, что организация является аполитической, однако в нее, как правило, не принимали евреев [35].

Не возникает ли ощущение, что здесь что-то не так? Как можно считать аполитической организацию, из которой по определению исключается каждый десятый, причем это воспринимается как нечто очевидное, само собой разумеющееся? Может, такое и прошло бы в случае ортодоксов, не заинтересованных в скаутском движениии, но давайте проверим это на примере профессора Ежи Едлицкого, которого в подростковом возрасте исключили из харцеров после того, как руководитель отряда узнал, что Едлицкий еврей.

Я был очень патриотичным мальчиком, — спустя годы рассказывал профессор. — Вожатый провел со мной беседу. Он строго сообщил, что в польской харцерской организации нет места евреям. Я уже был рослым, мне было тринадцать лет, а тут такая сцена: я стою перед ним, реву, клянусь, что я поляк и католик, как и вся моя семья на протяжении поколений. […] В виде милости он сделал мне унизительное предложение, которое я принял: я могу остаться членом отряда, но не буду приходить на собрания. Он велел мне привести в порядок библиотеку отряда, которая была спрятана на чердаке у одного из приближенных, я занимался этим все лето, а осенью уже не вернулся в школу [36].

В 1937 году тональность повествования Щепанского о довоенном харцерстве становится темнее.