Милость Господня

Какая-то вялость внутри все равно ощущается, но чуть слышным слабеньким эхом, доносящимся откуда-то из глубины. На него можно не обращать внимания. Когда Иван переступает порог личных патриарших покоев, он серьезен, вдумчив, сосредоточен – образцовый молитвенник, волей Божьей приближенный к священной особе.

Он без тени подобострастия кивает Олимпиаде, как обычно, уткнувшейся в монитор.

Вечно она за компьютером.

– Благослови вас Бог, сестра.

И получает такой же сдержанный кивок в ответ:

– Благослови вас Бог, брат Иван.

Кивает, уже бессловесно, двум здоровенным монахам в черных рясах – охране, расположившимся на диванчике у дверей, те ощупывают его бронепрожигающими взглядами. Хорошо еще, не обыскивают, как в первые дни, год назад. Тут же, минута в минуту, выпрастывается из покоев доктор Нейштадт и, отдуваясь, чувствуя себя в фокусе ожидания, сообщает негромко:

– Все более-менее.

Направляется к выходу, покачивая тяжелым, пузатеньким, как он сам, саквояжем.

Теперь очередь за Иваном.

Жилые покои у Патриарха на удивление скромные, больше похожие на двухкомнатную квартиру где-нибудь в новостройках. Правда, двери кабинета открываются на веранду и дальше – в сад, где бушуют белые, сиреневые, красные флоксы, море флоксов, пестрое кипение красок, любимый цветок Патриарха, о чем неустанно напоминает пресса. А в самом кабинете в застекленных шкафах поблескивают тиснеными корешками старинные фолианты. По слухам, цены этой библиотеке нет. Зато спаленка аскетичная: кровать, круглый стол, тумбочка, кресло, единственное украшение на стене – Николай Чудотворец, икона, якобы написанная еще в XII веке и через четыреста лет необыкновенным образом попавшая к царю Федору Иоанновичу: будто бы принес ее во дворец таинственный схимник, «имя же его ведает Бог» – во время елеосвящения государя, лежавшего на смертном одре, икона просияла благоуханным светом.

Иван склоняет голову:

– Благослови, Святейший Владыка.

Патриарх поднимает сухую слабую руку с пигментными пятнами:

– Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа… Аминь. – Он весь усохший, в ночной рубахе, поверх которой накинут бордовый, с золотыми росписями халат. Тут же добавляет смиренно: – Ну какой я Святейший Владыка, я – Божий раб, схимонах, отец Николай… Все мы – дети Отца Небесного нашего… Давай, отрок Иван, славу Ему вознесем…

С кряхтением поднимается и, опираясь на тумбочку, осторожно, как изношенный механизм, опускается на колени перед иконой. Иван устраивается слева, чуть позади от него. Предстоят самые тяжелые десять-пятнадцать минут: моление о здоровье и благополучии Патриарха. Он изо всех сил старается проникнуться соответствующим настроением: очищает душу, как его учили когда-то в Монастыре, гонит прочь все суетные мирские мысли, все желания, явные и подспудные, все всплески сознания, все позывы грехов, чтобы осталась, чтобы распахнулась навстречу Ему огромная, жаждущая откровения, трепетная напряженная пустота. Ничего у него, как обычно, не получается. Тени мира роятся вокруг, как надоедливые мотыльки, шуршат крыльями, никакими усилиями их не прогнать, а пустота – все-таки ощущается явственная пустота – вместо Бога заполняется той же вялостью, поднимающейся со дна души: слова молитвы, бессильные, бестелесные, распадаются, едва слетев с губ. Николай Чудотворец скорбно и даже надменно сквозь толщу веков взирает на него со стены.

Так уже целый год.

Бессмысленность и бессилие, которые ничем не преодолеть.

Поначалу Иван все же пытался: напрягался, мучился, чуть ли не теряя сознания. И пару раз таки его потерял – хлопнулся в обморок, напугав Патриарха, а еще больше – себя. Но однажды вдруг понял: обморок – это запрет. Ему недоступны те сферы, куда он ничтоже сумняшеся стремится проникнуть. Бог такой милости ему более не дает. А почему не дает – знает только Он сам.

Отречься от мира не удается. Вот и сегодня, повторяя заученный текст, Иван краем глаза замечает некую тень. Сестра Феврония бесшумно пересекает спаленку и опускает на столик круглый поднос, где чашка чая и две сушеные хлебные палочки: завтрак Патриарха, такой прописал ему доктор Нейштадт. Чай травяной, распространяется запах мокрого сена. Иван отмечает: раненько появилась сегодня сестра Феврония. Или нет, вероятно, он не заметил, как истекли эти десять минут. Во всяком случае, хорошо, что уже все закончилось. Патриарх, касаясь лбом пола, кладет последний поклон, опять покряхтывая, как бы по частям поднимается, жадно отхлебывает из чашки, кривит рот: гадость какая… Тем не менее допивает, начинает хрустеть витаминизированными сухариками. После молитвы ему становится явно лучше: щеки розовеют, уже без впалых теней, движения – более быстрые, более точные.

Он вздыхает:

– Благодать какая… нездешняя… Словно Богородица сердце в свои ладони взяла… Умылся слезами ее, росой… Ну, отрок, поистине милостив к тебе Господь.