Милость Господня

Папа Римский в ответ на обращение к нему Всемирного союза католиков заявил, что, являясь Пастырем Церкви и Наместником Иисуса Христа на земле, он, тем не менее, не может указывать Богу, что делать. Он вместе со всеми верующими может только молиться и надеяться, что Всевышним эта молитва будет услышана и учтена. Примерно в том же духе высказался Патриарх Московский и всея Руси: одной лишь святой верой спасемся, ибо ничего, помимо нее, нам не дано… А Главный раввин Израиля утешал свою паству тем, что Бог спасал еврейский народ во времена самых жестоких гонений, спасет и сейчас.

Впрочем, у князей церкви уже не было прежнего авторитета. В Европе ко времени «божьих войн» (этот термин вроде бы утвердился в литературе) действовали по крайней мере три Папы, претендующие на вселенскость: в Риме, в Мадриде и в Авиньоне, это не считая еще так называемого польского Папы, объявившего себя воплощением Иоанна Павла Второго, – причем все трое предавали друг друга взаимным проклятиям. А в России, в том числе и в Москве, возникали десятки и сотни религиозных общин, независимых от Московского Патриархата, провозглашающих себя носителями истинной веры и утверждающих, что Милость Божья дана им и более никому.

В политических и религиозных кругах царила растерянность. Проекты, аналогичные «Логосу», как тут же выяснилось, создавались не в одной только Америке, но – под завесой такой же секретности – и во множестве самых различных стран. Доминировало ощущение предопределенности: не успеешь нанести удар по предполагаемому противнику – он нанесет удар по тебе. Ситуация наполнялась безумием. Напряжение было готово взорваться невиданными разрядами электричества. Мир погружался в пучину, у которой, казалось, не было дна.

И потому, вероятно, все больше и больше людей соглашались с аббатом Милле, после долгого молчания высказавшимся в сетевом посте так:

«Мы тысячи лет взывали к Милости Божьей. Мы полагали, что ею, сошедшей с небес, человек будет спасен. И вот мы получили этот великий дар, но в суетности своей и ничтожестве не сумели его принять. Семена упали на ядовитую почву. Не злаки питающие из них взошли, но горькая трава полынь. Нам ниспослали лекарство, а мы сделали из него яд. Нам подарили огонь, а мы, вместо того чтобы готовить еду и греться возле него, разожгли гигантский пожар, который теперь не знаем, как погасить. Разве что вновь обратиться к Богу. Но о чем нам просить его в этот раз?»

Глава 6

Хорь вычисляет его примерно через неделю. Точнее, на восьмой день пребывания в городе, ровно в девять утра, когда Иван как раз собирается выйти позавтракать, в домике, где он снимает комнату, раздается аккуратный звонок, затем голоса в прихожей – встревоженный у хозяйки и успокаивающий его вежливый мужской баритон, а через пару секунд Дарья Ануфриевна, скрипя ступеньками, начинает подниматься по лестнице навстречу Ивану, который, напротив, уже торопливо спускается.

Глаза у нее – вот такие.

– Там за вами приехали… на машине…

Она загораживает ему дорогу, шевелит губами, поднимая смущенное и растерянное лицо. Иван не может понять, что она хочет сказать. Наконец выясняется: спрашивает, не должна ли она отдать ему деньги за неиспользованные для проживания дни, он ведь оплатил месяц вперед.

– А вдруг вы уже не вернетесь?

Иван отмахивается: ерунда!

В прихожей его ожидает приятный по внешности молодой человек в светлом летнем костюме, при галстуке, несмотря на жару, сразу чувствуется, что чиновник.

– Прошу прощения! Господин Наместник хотел бы вас видеть.

Он один, полицейских рядом с ним нет.

Значит, это еще не арест.

И у Ивана мелькает сумасшедшая мысль: оттолкнуть молодого человека от двери и бежать, бежать – через сад, по улице, бежать, пока ноги несут.

Бежать без памяти.

Но куда?

Вместо этого он хрипловато спрашивает:

– Прямо сейчас?

Молодой человек озаряется приятной улыбкой.

– Если вам это удобно…

За калиткой их ждет «форд» серебристого цвета. Молодой человек распахивает заднюю дверь.

Чувствуется, что готов услужить.

Нет, это еще не арест.

Хотя неизвестно.

Иван кивает Дарье Ануфриевне. Та в ответ слабо машет рукой.

Будто прощается навсегда.