Милость Господня

К счастью, внутри самого здания чертяк нет. Зато в кабинете у Хоря, куда он без стука врывается, присутствует некто, вальяжно, как бы на равных с хозяином, раскинувшийся в гостевом мягком кресле. И тоже весь в черном: джинсы, бадлон, кожаный тонкий пиджак с замысловатым значком на лацкане – не обычный чертяка, но явно из того же набора. Странное треугольное, расширяющееся кверху лицо рассечено овалами глаз. Кудрявая жиденькая бородка.

Есть в его облике что-то козлиное.

Оборачивается к Ивану:

– А, господин советник… Приношу извинения за инцидент с одним из моих сотрудников. Знаю, знаю, вот только что доложили. Но согласитесь, в какой-то мере здесь есть и ваша вина: надо было представиться…

Он вроде бы собирается продолжать, растягивает толстые губы в улыбке, но тут раздается требовательный телефонный звонок, и Хорь, взяв трубку, послушав, прикрывает рукой микрофон:

– Архиепископ Феогност… Спрашивает, можно ли ему совершать в храме обычные богослужения?

Посетитель благосклонно кивает:

– Отчего же нельзя? Пусть совершает, мы и раньше с Церковью плодотворно сотрудничали. Тем более – в нынешней ситуации… – И, не дожидаясь, пока Хорь водрузит трубку на место: – Значит, договорились. Выступаем завтра, с утра. Запись добровольцев, надеюсь, таковые найдутся, здесь же, в вестибюле муниципалитета. И еще: мне понадобятся грузовики, лучше фургоны, в крайнем случае – микроавтобусы…

Хорь торопливо черкает листочек перекидного календаря:

– Все сделаем… Организуем… И добровольцы будут, не сомневайтесь…

И Иван, на полушаге замерший у дверей, вдруг понимает, что разговор между ними идет далеко не на равных.

Хозяин в этом кабинете вовсе не Хорь.

И он еще кое-что понимает.

Его точно прошибает беззвучной молнией.

Дождавшись, пока за посетителем закроется дверь, спрашивает, глотая ртом воздух:

– Это что – он?

Хорь со значением поднимает брови:

– Его зовут Бафомет. Одна из ипостасей… воплощений… персонификаций…

Он никак не может подобрать нужное слово.

Иван задыхается:

– Но почему? Почему?

– Да потому, что если придет эта наша доморощенная Жанна д’Арк, то всех распнет – на столбах, на стенах, гвоздями прибьет – слышал, как она расправляется с теми, кого считает врагами? – Хорь иронически кривит жесткий рот. – И вообще, что тебя тут шокирует? Боишься запаха серы? А ты принюхайся, чем пахнет наш нынешний мир, где воцарилась Милость Господня. Не чувствуешь? Так я тебе объясню: он пахнет смертью и тленом. Сам Бог – или то, что мы подразумеваем под ним – заканчивается, пребывает в агонии. Он может существовать, лишь пока питает его живая вера, а вера наша давно распалась на верования и суеверия. Она выдохлась, она превратилась в формализованный бездушный обряд. И возможно, то, что происходит сейчас, – это Его последняя отчаянная попытка договориться с людьми: осыпать их благами, чтобы возродить веру в себя – так цветы привлекают нектаром пчел, которые взамен переносят пыльцу. Он, по-видимому, полагал, что если наделить силой молитву, если у всех будет все, то сам собой прорастет Сад земных наслаждений, закончится эпоха распрей – не из-за чего будет конфликтовать. И разумеется, Он ошибся. Человеку не нужно все – ему нужно больше, чем у других. Он не хочет просто жить хорошо, он хочет жить лучше, чем все остальные. Он даже согласен, чтобы ему было плохо, но чтобы еще хуже было тем, кто его окружает. Молитва ненависти оказалась сильней молитвы любви. Таков человек и таким его создал Он сам.

Хорь поднимает ладонь, видя, что Иван собирается его перебить:

– Нет, подожди, помолчи, лучше подумай. Мы не теологи, не специалисты по трансцендентным инверсиям, но разве трудно сообразить: если Бог есть полное и предельное бытие, то как может существовать нечто, отдельное от него? То, что мы называем дьяволом, есть его вывернутая изнанка, темная его сторона. Бог и дьявол бытийствуют неразделимо. И потому в нашем мире добро неожиданно оборачивается злом, а внутри зла иногда можно разглядеть зерна добра. И если бессилен «бог», то пусть нам поможет «дьявол», тот же Бог, но уже с темным ликом, разницы между ними нет.

Он переводит дыхание и смотрит так, словно внезапно ослеп. Или словно узрел видение, недоступное взору обычных людей.

– Ну что ты молчишь?.. Эй!.. Ты меня слышишь?

Он ждет.

– Я думаю, – отвечает Иван.

Остаток дня утопает в янтарном свете, которого, как Иван понимает, не видит никто, кроме него. Он безвылазно сидит у себя в комнате, на втором этаже, листает номера древних журналов, хранимых Дарьей Ануфриевной для растопки, ничего из прочитанного не воспринимает, смотрит в окна на яблони – они будто из червонного золота, валяется на постели, руки под головой, взгляд в потолок: сон – не сон, дрема – не дрема, ни одной мысли, муха, увязающая в смоле, включает и выключает радио, где прокручивают один и тот же блок новостей.