Милость Господня

Через три часа я уже сидел в поезде Москва – Петербург и смотрел, как тянутся за окном пустынные московские новостройки. В конверте были деньги и документы: свидетельство о рождении на мое новое имя, паспорт, справка об окончании школы, аттестат с умеренными, но, в общем, неплохими оценками, а также сертификат от приходского священника, удостоверяющего мое благонравие. Без такого сертификата не принимали ни на работу, ни в учебные заведения. Джанна продумала все заранее. У нее была очень разнообразная клиентура, чиновники в том числе, и она потихоньку использовала их бюрократические возможности.

Больше я Джанну никогда не видел.

Значительно позже, уже в либеральные времена, я рискнул послать запрос о ней в Департамент духовной безопасности, в нем тогда только-только начали приоткрываться архивы, и оттуда мне довольно быстро ответили, что, к сожалению, таковая гражданка ни в каких документах Департамента не значится.

Все, тьма сомкнулась над ней, как вода.

Добавлю, что Джанна не была моей матерью, даже не родственницей, объяснила мне это уже довольно давно, потому я и называл ее просто Джанна. А кто же мои родители? И где они? Все то же самое: придет время – узнаешь.

И еще: необычайной красоты была женщина. Тогда, в юные годы, я, разумеется, этого не понимал, но однажды, мне было уже сильно за двадцать, ни с того ни с сего всплыло во сне как бы немного мерцающее лицо, полупрозрачное, с громадными аквамариновыми глазами – я не сразу понял, что это Джанна, не догадался бы, вероятно, если бы не ее любимое цветастое платье, если бы не антураж кабинета, куда я, несмотря на запреты, все же заглядывал. Увидел во сне и ахнул, меня точно ударило: неземная, почти невероятная красота, такая бьет насмерть – сразу и навсегда.

А в Петербурге мне поначалу было невесело. Несмотря на имеющийся аттестат и на то, что Джанна прибавила в документах мне возраста, я чувствовал себя слишком юным для поступления. Год проработал в подсобках разных универмагов: разгружал машины, таскал ящики, расставлял на полках товары, снимал тесную комнатку черт-те где – берег деньги на время учебы в университете. Да и сам Петербург произвел на меня гнетущее впечатление: непрерывная хмурость, сырость, дожди, в скверах и парках – топкая грязь, по каналам плывут бесконечные баржи с дровами; солнце выглядывает едва ли на пару часов за лето, бледно-чахоточное, не успевает просушить потрескавшийся асфальт.

До сих пор для меня загадка, почему я подал документы именно на исторический факультет. Может быть, на меня так подействовала тайна собственного происхождения. Однако подал туда и не промахнулся: в студенты меня зачислили без экзаменов, по одному собеседованию. Никакого конкурса, повезло; как выяснилось чуть позже, я шел в потоке малочисленного поколения: двадцать лет назад, в первые годы Смуты, рождаемость в стране резко снизилась и как раз на гуманитарные факультеты был сейчас катастрофический недобор. А на третьем курсе, когда нужно было определяться со специализацией, мне опять повезло: я попал в учебную группу профессора Байноротова.

Это было время нарастающих изменений. Патриарх Фотий умер, церковная дисциплина, непреложная и неукоснительная, начала постепенно ослабевать: отменили обязательные причастия, как процедуру соединения человека с Богом, отменили обязательную молитву в школах и вузах перед началом занятий, перестали требовать справки об исповеди, можно было разок-другой пропустить воскресное богослужение – на это тоже стали смотреть сквозь пальцы. Более того, неожиданно начали поговаривать – и чем дальше, тем громче и откровеннее, – что отнюдь не Всероссийская молитва, текст которой каждый россиянин должен был знать наизусть, спасла нас от ужасов Смуты, и что Патриарх Фотий – к его имени вдруг перестали добавлять титул «Светлый» – вовсе не является воплощением Слова Божьего на земле, напротив, неумеренными строгостями своими он истощил страну, превратил ее в отсталое государство, а уж его костры для «еретиков» – вообще инквизиция, дикое средневековье.