Милость Господня

Рассказывает об этом, разумеется, Дарья Ануфриевна: сведения к ней поступают по каким-то незримым каналам. И она же сообщает Ивану, что церемония, то есть казнь, начнется в девять утра.

– По радио передавали. Торопятся, боятся, что ведьму освободят.

На часах уже половина девятого.

Сам Иван ни визга, ни ночной суматохи не слышал. Эта ночь промелькнула в череде двух предшествующих полубессонных ночей. Он даже не может вспомнить, спал или нет. Как-то осознает себя лишь на улице, бредущим по направлению к центру. Утро сегодня ясное, невыносимо прозрачное, но прозрачность эта по-прежнему имеет янтарный оттенок, и по-прежнему, кроме Ивана, этого, вероятно, не замечает никто. Все охвачены другим настроением: уплотняясь и расширяясь, текут в ту же сторону потоки людей, их сначала десятки, потом сотни и тысячи, движутся они молча, однообразно, словно исполняя заученный, из века в век повторяющийся обряд, как сомнамбулы, равномерно шагая, влекомые тяготением предопределенности. На площади перед мэрией они сливаются в настоящее море. Иван в растерянности, он как бы растворяется в нем – кругом человеческая густая масса, его сдавливают с боков, напирают и вдруг каким-то удивительным образом проталкивают вперед.

Он – в первом ряду.

Он видит прямоугольное серо-бетонное здание администрации, верхние окна, будто за ними пожар, пылают янтарной зарей. Слева от парадного входа высится куб трибуны, и на ней расположились сейчас начальственные фигуры: Хорь в корректном костюме, при галстуке, ну как же, Президентский Наместник, рядом с ним – черный силуэт Бафомета, и немного отдельно – мэр, нахохлившийся больным голубем, как бы говорящий всем своим видом: я тут ни при чем, по обязанности стою.

Несладко мэру, ох как несладко.

А по другую сторону от дубовых дверей – чудовищная в своей нелепости кладка разнокалиберных дров – когда только успели их наколоть? – из нее торчит столб, судя по всему, телеграфный, и к нему привязана Марика, в том же военном комбинезоне, возвышающаяся и над толпой, и, надо же, слегка – над трибуной.

Главный персонаж нынешнего средневекового действа.

Значит, все это – взаправду?

Картинка перед глазами Ивана плывет. Она чуть сминается, словно бы из-под век сползают неожиданные едкие слезы. Только никаких слез у него нет. Глаза сухие, песочные, как при высокой температуре. У самых ног перед ним тянется белая, неровно намалеванная черта, переступать которую запрещено. И никто ее не переступает: метрах в десяти от черты замерла цепь чертяк, выставивших вперед железные пики. Представление уже началось. Чей-то голос, раскатистый, непонятно чей, гремит на всю площадь из ретрансляторов:

– Согласно Указу Президента «О национальном единстве»… С благословения Местоблюстителя Патриаршего престола митрополита Фотия… пресечение ересей, подрывающих духовную крепость страны… приговаривается… без пролития крови… огнем, который очищает нас от грехов… Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа… Аминь!..

Архиепископу, что ли, поручили озвучивать приговор?

Один из чертяк подходит сбоку к поленнице и бросает туда курящийся копотью факел: хлопок, вспышка, дрова, видимо, щедро политые бензином, распускаются яркими лепестками пламени. Тотчас из ретрансляторов, включенных на полную мощность, низвергается на площадь торжественная дробь барабанов. Вот, они даже это предусмотрели. Иван закрывает глаза. Он шепчет про себя, не давая голосу прорваться наружу: «Господи, если Ты есть, если Ты действительно существуешь, если Ты слышишь нас, если наблюдаешь за нами, если Ты, как мы верим, всемилостив и всеблаг, если Имя Твое в самом деле начертано внутри наших сердец, то я прошу Тебя, Господи: прими ее душу к себе, освободи ее, омой слезами прощения… Я знаю, что она совершила множество ужасных грехов… Что была жестока, была слепа, была просто безумна… Грехи ее – как жернова из черного камня… Они придавливают ее к земле, они душат ее, мучают своей немыслимой тяжестью… Но, Господи!.. Она ведь раскаивается… Господи, взгляни на нее – она отрекается от гнева и зла… И ныне, и присно, и вовеки веков… Никогда, более никогда они ею не овладеют…»

Господи!..

Слова у него путаются. Да они, рожденные эхом человеческого сознания, и не нужны. Бог без них знает все, что ты хочешь сказать.

Он открывает глаза. Ничего не изменилось на площади: дробят слух барабаны, дымится страшный цветок костра, одевая Марику огненными лепестками. Она бьется внутри них, словно танцуя. Молча взирает на это масса людей – вон кто-то с ребенком пришел, поднимает его, чтобы тот лучше видел. Картинка контрастная, будто прочерченная резцом. И кажется, что из ран, нанесенных им, начнут проступать капли крови.

Ну вот зачем все это, зачем?