Милые бездельники

— Осуждать-то Владиміра Степановича было не трудно, — продолжала она:- на виду у всхъ все дурное-то въ немъ было. Да онъ и не старался этого дурного скрывать, потому что онъ и людей-то иначе не называлъ, какъ людишками. Не только ненавидлъ, а еще и презиралъ ихъ. Иногда, казалось, просто щеголялъ передъ ними всмъ, что въ немъ было гадкаго, точно говоря: «видите, каковъ я, а все-таки лизать мн руки станете, если я только позволю»… А вотъ то, какъ онъ до этого дошелъ, это не легко было узнать, да, по правд сказать, этимъ никто не интересовался. Скажутъ, бывало: «негодяй», «міродъ», «алтынникъ», «ростовщикъ», а почему? какъ сдлался такимъ? — кому какое дло до этого!.. Я его жизнь знала. Родными приходились. Съ дтства помню, какъ ему жилось. Можетъ-быть, если бы добрымъ-то, хорошимъ-то людямъ пришлось то вынести, что онъ вынесъ, такъ многіе изъ нихъ еще и хуже его стали бы… Дрянности-то во всхъ много!.. Росъ онъ сиротой: отца его за что-то сослали, да такъ онъ и пропалъ безъ всти, мать жила долго, да не на радость дтямъ, пила такъ, что въ кабак и умерла; старшій братъ его на ноги поднялъ; немного и старше былъ, а поднялъ. Господи, чего они оба не натерплись! Не тому удивляться-то нужно, какими выросли, а тому, какъ выжили, какъ въ живыхъ остались. И никто, никто не помогъ. И то сказать, не родовитые люди были, собой оба некрасивые, гнуть спины не умли, подлаживаться тоже, ну, и приходилось радоваться, что ихъ еще не каждый день бьютъ да ругаютъ, что находятся и такіе люди, которые рукъ о нихъ марать не хотятъ. Старшій братъ, покойный Николай Степановичъ, былъ безпечный добрякъ, умный, ученый, его такъ и звали «благодушнымъ философомъ». Съ нимъ, бывало, какую бы пакость люди ни сдлали, онъ только пукой махнетъ да скажетъ: «а ну ихъ!» Владиміръ Степановичъ былъ не таковъ: онъ рано сдлался угрюмымъ, желчнымъ, раздражительнымъ. Оно и понятно: старшій братъ хоть въ дтств зналъ ласки отца и матери да кое-какое довольство, а младшій видлъ только чужихъ, равнодушныхъ, враждебныхъ людей кругомъ себя да замчалъ, какъ затягивался въ непосильномъ труд его братъ, таявшій, какъ воскъ, въ злйшей чахотк. Когда Николай Степановичъ умеръ, Владиміръ Степановичъ совсмъ звремъ сталъ, озлобился на весь міръ. По уму-то онъ былъ не совсмъ далекъ и никакъ не могъ онъ помириться съ тмъ, что нердко честные, добрые и умные съ голоду умираютъ. Сталъ онъ говорить, что посл этого не стоитъ быть ни честнымъ, на умнымъ, ни добрымъ. «Ну, вотъ братъ святымъ человкомъ былъ, — говоритъ онъ, бывало, — а кто помогъ ему, кто поддержалъ? Только загонять старались его, благо онъ трудолюбивъ былъ, только обмануть старались, благо онъ доврчивъ былъ. Лнивый только не помыкалъ, имъ, не обманывалъ его, не обиралъ его. А пришлось ему плохо, никто не думалъ спасти». Одно время думали мы, что онъ руки на себя наложитъ съ горя. Но не такой онъ человкъ быть. Какъ сейчасъ помню, какъ онъ, тогда еще совсмъ юноша, мн разъ сказалъ про самоубійство: «Тоже радость: при жизни надъ тобой враги наругаются и посл смерти еще глумиться будутъ, что ты не одоллъ ихъ, да самъ съ собою, какъ съ бшеной собакой, прикончилъ. Нтъ, ужъ если приходится бороться съ врагами, такъ нужно не самому приканчивать съ собою, а ихъ доводить до самоубійства да надругаться надъ ними, даже надъ мертвыми».

Она вздохнула тяжелымъ вздохомъ.

— И доводилъ! — проговорила она коротко. — Ожесточенный человкъ былъ… Про войну вотъ когда читаешь, такъ видишь, до чего люди дойти могутъ: ни сдины, ни юности не щадятъ, дтей и женщинъ ржутъ, и вооруженнаго, и безоружнаго бьютъ, ничего не помня, кром того, что они на войн, что они бить и рзать должны. Ну, вотъ и онъ такимъ былъ всю жизнь, одинъ вышелъ воевать со всми и тмъ безпощадне былъ, чмъ ясне понималъ, что онъ одинъ. А ужъ что онъ одинъ былъ — это врно. Онъ вдь не только самъ не любилъ людей, но и зналъ, что и его люди не любятъ, а чмъ дальше, тмъ боле сознавалъ онъ это. Правда, когда онъ нажился, когда онъ въ люди вышелъ всми правдами и неправдами, къ нему стали являться съ поклонами низкія души, но его уже трудно было обмануть. Бывало, слушаетъ онъ любезности, смотритъ, какъ передъ нимъ пресмыкаются, а потомъ и скажетъ съ усмшкой по уход ихъ: «Живымъ състь готовы бы, да зубовъ нтъ». Хорошо онъ зналъ, что ни пощады, ни помилованія ему не будетъ, если онъ въ чемъ-нибудь попадется. Ему-то ужъ оправдательнаго приговора никто бы не вынесъ, хоть бы вс знали, что его безвиннаго судятъ.

Я усмхнулся.

— Только вы, добрая душа, и вынесли бы ему такой приговоръ? — замтилъ я.

Старушка оживилась.

— Да, вынесла бы, вынесла бы, потому что несчастіе-то его было выше его преступности. Умомъ, голубчикъ, можетъ-быть, такого человка и не оправдаешь, а сердцемъ — сердцемъ оправдаешь, особенно, когда и самому жилось не сладко, когда зналъ человкъ, какъ озлобиться отъ неправдъ людскихъ можно…