Милые бездельники

Кто-то изъ гостей на-время прервалъ нашу бесду, попросивъ у старушки еще чаю. Она захлопотала, схватилась за чайникъ, пощупала самоваръ, все остыло. Пришлось позвать прислугу, чтобы снова подогрть самоваръ. Разговоръ на нсколько минутъ былъ прерванъ…

Прошло не боле десяти минутъ, какъ хозяйственныя хлопоты были окончены, гостямъ снова былъ поданъ чай, и Марья Ивановна стала продолжать прерванный разсказъ.

— Ты знаешь, Владиміръ Степановичъ былъ женатъ. Не веселое это было супружество. Женился онъ по расчету, не жену искалъ, а связей и богатства; жена ему попалась пустая, свтская барыня. Всю жизнь прожила она въ дом, какъ чужая, заботясь о нарядахъ, о визитахъ, о спектакляхъ. Говорятъ даже, что и простой честности въ ней не было. По крайней мр, самъ Владиміръ Степановичъ былъ до конца жизни убжденъ, что ихъ сынъ не былъ его сыномъ. Ну, да это одному Богу извстно…

Старушка круто оборвала рчь и обратилась ко мн съ вопросомъ:

— Сына-то Владиміра Степановича, Николашу-то нашего, ты видалъ вдь?

— Да, да, какъ же, помню, видалъ…

— Ну, такъ самъ знаешь, мальчикъ онъ былъ слабенькій, скорй на двочку походилъ, чмъ на мальчика. Ничего-то въ немъ отцовскаго не было. За это, можетъ-быть, отецъ-то и не любилъ его, — хуже даже: ненавидлъ. Ну, а мать — ей не сынъ нуженъ, а тряпки на вызды, гости да балы. Росъ мальчикъ одиноко, запуганнымъ, лишеннымъ ласки. Потомъ пристроили его на полный пансіонъ въ Правовдніе, потому, какъ же иначе — важные тоже господа! — и никто не справлялся, какъ онъ развивается, какъ живетъ, какъ ведетъ себя. Мальчикъ же быль мягкій, слабохарактерный, податливый, изъ тхъ людей, которымъ нужна вчно нянька,

— Да, онъ производилъ именно такое впечатлніе, когда я его встрчалъ, — замтилъ я, припоминая Николая Обручева.

И передо мной воскресъ образъ юноши: высокаго, стройнаго, розовенькаго, съ большими голубыми глазами, смотрвшими по-дтски на всхъ и на все. Онъ всегда казался прекраснымъ, но хрупкимъ, какъ т фарфоровые цвты, которыми украшаются этажерки дамскихъ будуаровъ. Судьба, казалось, и предназначила его играть именно такую роль украшенія дамскаго будуара, великосвтской гостиной. У него былъ мягкій баритонъ, онъ плъ не безъ шика, онъ недурно игралъ на фортепьяно, онъ ловко рисовалъ карикатуры. Но ни одна изъ его художественныхъ способностей не была серьезно разработана, вс он развились только до той степени, чтобы служить забавой, развлеченіемъ, украшеніемъ салонныхъ досуговъ. Его можно бы было назвать «милымъ малымъ», «душой общества», если бы рядомъ съ этими способностями развлекать и потшать общество у него не было еще одного качества — вчнаго недовольства самимъ собою, окружающей жизнью, обстоятельствами. Это недовольство доходило у него до крайнихъ предловъ, длало его раздражительнымъ, какъ нервную женщину, хотя онъ пальца о палецъ былъ не въ состояніи стукнуть, чтобы измнить хоть что-нибудь въ себ самомъ и въ своемъ положеніи. Онъ могъ только плакать, стовать, жаловаться и въ то же время раздражаться на самого себя за эти слезы, стованія и жалобы. Я никогда не былъ съ нимъ близокъ, но даже мн онъ иногда жаловался на свое положеніе, такъ велико было его слабодушіе, такъ велика была въ его натур склонность къ экспансивности, къ беззавтной откровенности, имвшей почти всегда характеръ жалобы, стованія, недовольства собою и обстоятельствами. Я встрчался съ нимъ въ то время, когда онъ уже сильно покучивалъ, жалуясь при этомъ на скуку и пустоту жизни, на свою безхарактерность, на ложность своего положенія.

— Я правовдъ, а дома желаютъ, чтобы я велъ жизнь схимника, — говорилъ онъ по-дтски раздражительно. — Отецъ богачъ, а сынъ чуть не милостыню долженъ просить…

Я ему что-то замтилъ относительно безобразнаго поведенія золотой молодежи вообще. Онъ раздражительно отвтилъ мн:

— Ахъ, что вы говорите! Мн не на эту жизнь недостаетъ денегъ, мн даже не на папиросы он нужны, мн иногда нуженъ рубль, чтобы не ходить оборванцемъ…

И онъ былъ отчасти правъ: отецъ готовъ былъ водить его въ лохмотьяхъ, лишь бы не тратить на него денегъ. Его мать уже давно умерла.

Когда я ему замтилъ, что все-таки онъ, кажется, покучиваетъ, онъ воскликнулъ:

— Да, да! Но что же прикажете длать, если я въ это втянулся? Вы думаете, я не сознаю всей пошлости этой жизни? О, это постыдная жизнь, это сплошная оргія. Но втягиваетъ это, какъ болото. Разъ попавъ въ этотъ омутъ, уже не выберешься изъ него. Утромъ даешь себ слово остепениться, отрезвиться, а вечеромъ — иногда не знаешь вечеромъ, когда и какъ уснулъ!

Онъ передернулъ плечами.

— А впрочемъ, вс такъ живутъ, у кого есть средства! Живутъ только для того, чтобы прожигать жизнь…

— Т, можетъ-быть, не сознаютъ мерзости этой жизни, а вы…

Онъ перебилъ меня.

— Да, да, я сознаю и это-то сознаніе и мучитъ меня, оно то и отравляетъ мн жизнь. Во мн вчно точно два человка борются, и эта борьба… Плохо я кончу, если не пристану къ какому-нибудь одному берегу…

Онъ презрительно усмхнулся.

— Иногда я становлюсь гадокъ самому себ.