Милые бездельники

— Кто-жъ возьметъ, когда у двушки на рукахъ отецъ, котораго кормить надо? Да къ ней и подступиться было не легко. Дичкомъ она въ лсу выросла, со мной ласкова, какъ голубь, а чужихъ людей боялась, это всхъ сторонилась. И то сказать, прежде одни жили, а когда попала она въ Петербургъ, насмотрлась она на такихъ людей, что лучше бы ихъ и совсмъ не видать… Вы, ваше благородіе, не знаете, что за люди по подваламъ да по угламъ живутъ. Пьянство, дебошъ, драки, сквернословіе… На первыхъ же порахъ одна баба чуть не продала мою дточку одному купцу-лабазнику. Сироту погубить хотлъ, на красоту польстившись. Она вдь у меня загарышъ-загарышъ, а красавицей была, извстно на вольной вол въ лсу выросла. И не будь моя двочка дичкомъ или не явись къ ней этотъ купецъ въ пьяномъ вид, не напугай онъ ее своимъ безобразіемъ, и погибла бы; безпремнно погибла бы, потому что гд-жъ двочк знать, что къ чему ведетъ. Богъ, всхъ насъ, сирыхъ, Заступникъ, спасъ. Честной осталась…

Онъ опять прервалъ разсказъ.

— Двадцать первый годъ ей пошелъ, когда вышло ей счастье, — продолжалъ онъ тихо, въ раздумь. — Сосдъ у насъ работникъ былъ, въ рабочихъ на фабрик служилъ. Года три онъ рядомъ съ нами жилъ и какъ придетъ съ работы, такъ къ намъ въ каморку. Сидитъ, разговариваетъ, мои розсказни слушаетъ, на мою двочку посматриваетъ. Чуть закручинится она, онъ ей сейчасъ: «Не тужите, Марья Ивановна, скоро-скоро все перемнится». А она вскинетъ на него глаза и спроситъ: «Какъ?» — «А вотъ увидите, родная», — отвтитъ онъ и гладитъ ее по рук. Таково все степенно, уважительно. Тихій, ласковый былъ парень. И понялъ я изъ его словъ, что онъ ждетъ только, чтобы его въ мастера произвели. На линіи давно стоялъ, только управляющій немного косился на него, хоть и зналъ, что лучшаго работника на всей фабрик нтъ. Голова не поклонная была, зато и косились. Ну, да косись не косись, а правда свое всегда возьметъ, не сегодня, такъ завтра должны были парня въ мастера произвести. Жениться онъ на моей дочурк тогда хотлъ. И она это понимала. Бывало, чуть онъ запоздаетъ, она ужъ и всполохнется, затревожится, затревожится: «Что съ нимъ? Гд онъ?» И мн, бывало, говоритъ: «Вотъ, тятя, человкъ! Душа-то какая! Взглянетъ на тебя — вся она на ладони. Нтъ неправды въ его душ».

Опять послдовалъ тяжелый перерывъ.

— Неисповдимы пути Господа, — вдругъ началъ опять старикъ дрогнувшимъ и боле глухимъ голосомъ. — Не дожила до полнаго счастья моя дточка. Слегла отъ непосильной работы и умерла въ чахотк, какъ цвтокъ, завяла… На все воля Божія… Видно, такъ надо было… Чуяла она, что смерть, а виду не подавала. Лежитъ, бывало, и улыбается и мн, и жениху своему… Такъ до самаго конца… до послдняго вздоха. Въ день смерти подошелъ онъ къ ней, а она говоритъ: «Поцлуйте меня»… Наклонился онъ да такъ и упалъ, точно ребенокъ плача… «Добрый вы, — говоритъ она, — добрый человкъ, и Богъ васъ за это не оставитъ»… А онъ и слова сказать не можетъ… глотаетъ слезы, а он такъ и льются, льются…

Старикъ нахмурилъ брови, подавляя свои слезы, и, коротко, отрывисто, какъ бы спша, продолжалъ:

— Онъ и хоронилъ ее. Вонъ тутъ зарыли. Каждый праздникъ ходилъ къ ней на могилку. Только что-то неладное стало съ нимъ. Нашло что-то на него. Сталъ говорить не путевое. «Подлецамъ, говоритъ, жить можно. Честнымъ умирать надо». Я ему, бывало, скажу: ты молись лучше. А онъ засмется такъ злобно, лицо перекоситъ и говоритъ: «А вы нешто мало молились? Или Маша не молилась?» А у самого ротъ искривится, глаза разгорятся, остановятся, впередъ смотрятъ, а самъ словно ничего не видитъ. «Правды, говоритъ, на земл нтъ! Гд она, гд? А безъ правды жить нельзя!» И куда тихость его двалась, куда доброта пропала! Не загулялъ, не запилъ, а совсмъ буйнымъ сталъ, вс у него подлецы да прохвосты, вс аспиды до кровопійцы… Совсмъ свихнулся человкъ…

Старикъ замолчалъ и глубоко задумался.

— Живъ онъ еще? — спросилъ я.

— Не могу вамъ, ваше благородіе, сказать, — отвчалъ старикъ. — Дло такое вышло, грхъ случился. Управителя на фабрик почти до смерти задушилъ, свои же рабочіе того чуть живого отъ него отняли. Судили его потомъ, сослали его въ Сибирь… Никакого снисхожденія на суд не дали, потому и не за что: совсмъ ожесточенный человкъ сталъ, всмъ было видно… Молодъ былъ, не оббился, не обтерплся… Насъ, благодареніе Господу Богу, ко всему пріучила солдатская служба. Тоже сами знаете, какъ въ старые-то годы солдатамъ жилось, не довернешься — бда, перевернешься — другая. Все сносить пріучили, все претерпвать приспособили. Ну, вотъ теперь и живу, не гнвя Господа Бога напраснымъ ропотомъ. Себ же хуже, а никому другому сдлаешь этимъ самымъ роптаніемъ и ожесточеніемъ: безъ ропота — злой обидитъ, роптать станешь — и добраго врагомъ сдлаешь…

Этотъ разсказъ вспомнился мн, когда я смотрлъ на погребальную процессію Русиной.

* * *

Какъ-то недавно я опять зашелъ на кладбище и долго пробесдовалъ съ Михеевымъ, сидвшимъ на дорогой для него могил его дочери. Онъ съ тоской разсказывалъ мн, что въ послднее время ему стали измнять силы.