Милый друг Змей Горыныч. Сборник литературно-философских эссе

В конечном счете, Достоевский первым излагает формулу русской идеи, ее программу на грядущие времена: «Мы знаем, что не оградимся уже теперь китайскими стенами от человечества. Мы предугадываем, что характер нашей будущей деятельности должен быть в высшей степени общечеловеческий, что русская идея, может быть, будет синтезом всех тех идей, которые с таким упорством, с таким мужеством развивает Европа в отдельных своих национальностях».

Родившийся посреди Европы, посреди мира, с самого начала совмещавший в себе разносторонние грани бытия, русский дух (русская идея) не может быть ничем иным, как синтезом, сочетанием, примирением. Именно поэтому его история, по справедливому замечанию Александра Пушкина, требует другой мысли, другой формулы, нежели западноевропейская. Это отличие развивается благодаря православию. Как утверждает поэт, «греческое вероисповедание, отдельное от всех прочих, дает нам особенный национальный характер». Этот характер чрезвычайно устойчив, в сущности своей не изменяясь в течение тысячелетия. Еще византийский историк Прокопий Кесарийский отметил, что у славян «счастье и несчастье в жизни считается делом общим», определив тем самым всеобщую отзывчивость как главную составляющую славянского этоса.

Иван Царевич, странствуя по вольному свету в поисках счастья, обнаруживает, что предмет его любви находится за тридевять земель, в таинственном тридевятом царстве. Он дерзает раздобыть эту любовь, именуемую Василисой Премудрой, которая напоминает нам иную запредельную красоту — Святую Софию или Премудрость Божью. Для ее достижения Ивану Царевичу требуется невероятная духовная сила, и он обращается к священному началу русского духа — к горючему камню Алатырю на море-окияне, на острове Буяне, где сокрыта эта самая сила, способная зажечь любовь. Через подобное духовное обращение и преображение совершается необходимое обретение любви, обретение запредельной красоты, обретение Божьей Премудрости. Ибо «Бог никого не любит, кроме живущего с Премудростью» (Книга Премудрости Соломона: 7–28).

* * *

Песнь о Вещем Олеге Кому принадлежат лавры первого русского поэта?

«Все смолкли, слушают Баяна», — восклицает Александр Пушкин в поэме «Руслан и Людмила», и с тех пор продолжается это всеобщее молчаливое слушание загадочного сказителя. Все слушают, но не слышат, ибо отдельные звучные стихи не слагаются в единую песнь: нет ни одного произведения Бояна, дошедшего до нас в полной мере. Эта неизвестность лишь укрепляет Боянову легенду: Николай Карамзин называет его «самым древним русским поэтом», а Николай Языков вообще лишает имени собственного, утверждая собирательный образ вдохновенного певца. Так поэт, утративший реальные знаки бытия, обретает признаки некоего таинственного первотворца.

Поиск в давным-давно минувшем своего первого поэта свойствен народам, вступающим, по выражению Константина Леонтьева, в пору «цветущей сложности», когда поверхностное расширяющееся движение жизни преломляется и устремляется вглубь. Этот поиск сопровождается то соблазном Макферсона, который сочиняет подложные «Песни Оссиана», то апофеозом того же Бояна, который мимоходом упоминается в «Слове о полку Игореве». Представляется, что чем меньше достоверных сведений существует о первотворце, тем прекрасней и удивительней миф о нем.

Между тем, изучение старинных летописей и былин позволяет думать, что такой миф может подтверждаться историческими свидетельствами, однако лавры первого русского поэта должны принадлежать не Бояну, а другому герою.

I

«Язык есть дом бытия», — говорит Хайдеггер, и в этом доме для нас нет, пожалуй, иного сказа, вызывающего явные разноречия, нежели рассказ о призвании варягов. Изначальное событие русской истории настолько сопрягается с нашей речью, что и сама история получает прозвание «русской». Между призванием и прозванием почти отсутствует временной зазор, а точнее одно внахлест накладывается на другое так, что образуются невероятные, казалось бы, словосочетания — «русский язык» и «славянская грамота». Летописец разрешает возникшее противоречие как истинный византиец: «А славянский язык и русский един, от варягов ведь прозвались русью, а прежде были славянами».

Видимо, самоосмысление земли тогда еще таково, что не позволяет утвердиться самоопределению, но требует прихода и взгляда со стороны. Это радость наша, что взгляд на юную славянскую землю падает не откуда-то сбоку, а с горней вышины, из православной Византии, потому и «Повесть временных лет» начинается с записи: «В год 6360, индикта 15, когда начал царствовать Михаил, стала прозываться Русская земля. Узнали мы об этом потому, что при этом царе приходила Русь на Царьград, как пишется об этом в летописании греческом».