Minima philologica. 95 тезисов о филологии; За филологию

И как насилие
иссиливает, чтобы
действовать:
противоображает в
«здесь», извечает в «для / за»,

Мышкин

целует Баал Шему
подол облачения-молитвы,
телескоп
реципирует
лупу[94].

В главе «Раннеромантическая теория познания природы» своего исследования «Понятие художественной критики в немецком романтизме» Беньямин рассматривает условия, при которых возможно познание предметов с точки зрения романтиков, в особенности – Новалиса. Решающим среди этих условий он называет отрефлектированность познания в предмете. Предмет познания существует только тогда, когда он в познании есть предмет своего самопознания. Это означает, с одной стороны, что видимо только то, что со своей стороны видит видящего; и, с другой стороны, что видимым становится только то, что видит себя. Следовательно, действительность представляет собой не соединение замкнутых в себе монад, которые не могут вступить друг с другом в реальную связь; действительность существует только в той мере, в какой каждый ее элемент становится медиумом рефлексии для других элементов и в какой вбирает эти элементы в их собственное самопознание или же освещает их самопознанием свое. Потому Беньямин излагает эту теорию познания так: «Где нет самопознания, там нет и познания вообще, а где есть самопознание, там корреляция между субъектом и объектом снята, или, если угодно – там есть субъект без коррелята – объекта»[95]. Это рассуждение – содержащее явную критику не только философии корреляции Германа Когена, но и механистических вариантов гегелевской диалектики – притязает на значимость не только для человеческого познания, но в не меньшей степени – и для познания так называемыми природными вещами. Они тоже способны познавать, и в своем познании они тоже не ограничиваются распознаванием себя собой. Чтобы прояснить взаимоопределение, в котором, согласно теории Новалиса, участвуют даже вещи, не обладающие сознанием, Беньямин цитирует его замечание, что «звезда появляется в телескопе и проницает его […] Звезда […] это спонтанное, телескоп или человеческий глаз – рецептивное световое существо»[96].

Когда Целан пишет в конце стихотворения: «телескоп / реципирует / лупу», он, хоть и перенимает мысль Беньямина и Новалиса – реципирует ее, – но одновременно и уточняет ее, предположительно прибегая к другим источникам[97], дабы выявить, что познание, о котором идет речь, это взаимное соотношение видения и бытия-видимым, соотношение между само-аффицированием и само-рецепцией, элементы которого как увеличивают, так и уменьшают друг друга, как потенцируются, так и депотенцируются. Когда Целан цитирует здесь текст другого автора и, цитируя, реципирует его – а именно текст Беньямина, который, в свою очередь, реципирует и цитирует как минимум еще одного автора, – он изображает себя самого как воспринятого и узнанного другим и принимает участие в событии, с одной стороны, обобщающего, с другой – конденсирующего познавания, – такого, в котором самость и другой взаимно проницают друг друга. Текст Целана, цитируя – с изменениями – цитату, превращает себя в медиум рефлексии филологического познания, в которой он познан и сам. В этом движении, однако, он становится тем, что Беньямин, на расстоянии нескольких страниц после процитированного пассажа, называет «точкой индифферентности рефлексии», а Целан, в стихотворении, помеченном той же датой, что и стихотворение об иссиливающем насилии, определяет почти так же – «точкой индифферентности / рефлексии»[98]. Это та самая точка, в которой рефлексия как изначальное самоаффицирование «происходит из ничего»[99]. Она не может произойти иначе как из ничего, поскольку именно рефлексия есть становление как предмета, так и его познания, но и то и другое абсолютно беспредпосылочны, а значит – они должны начинаться с чего-то, чем они не являются и чего нет. «Точка индифферентности / рефлексии», с которой соприкасаются познающее в познанном, цитируемое в цитированном, есть поэтому такая точка, в которой лишаются силы саморефлексия, самоаффицирование и самоцитирование. Переносом строки после «точки индифферентности» Целан разделяет саму эту точку. Это – пауза языка и образов, остановка их насилия, нерефлексивный зазор, из которого возникает рефлексия. Самозарождение ex nihilo — его можно толковать как самоограничение ничто, как «нет» против ничего, – возможно только как зарождение из приостановки. Поэтому стихотворение Целана говорит об «иссиливании насилия», о «противоображении» и «извечании» как трех нередуцируемых модусах, в которых осуществляется отмена действия, познания и говорения.