Минотавр

Однажды в полдень, солнечным зимним днем по городу внезапно пронесся ураган. Никос шел, как всегда, к себе, когда вдруг стало темно; затем дикий порыв ветра буквально за несколько секунд превратил окружающий мир в ад. Ветер выкорчевывал многовековые деревья, срывал и уносил за собой вывески, разметал мусорные баки и афишные тумбы, разбросал случайных прохожих словно опавшие листья. Никоса швырнуло к стене дома, это его спасло: он ухватился за ручку двери, и, хотя от удара у него потемнело в глазах, он устоял. Позднее выяснилось, что у него повреждено плечо.

Что это было? Объяснения ни у кого не нашлось. По радио передали: по всей Европе десятки погибших и сотни раненых. Врач наложил Никосу повязку и прописал постельный режим. Заварив себе крепкого чаю, Никос лег, прихватив с собой книгу; он улыбался. Он лежал, отхлебывая обжигающий напиток, и улыбался какой-то новой улыбкой, думая о своей жизни. Что он здесь делает? Как его так далеко занесло? У него тут же возник вопрос: «Далеко от чего?» Он закрыл глаза, утомленные нестерпимым летним солнцем. Он снова стал ребенком, он бежал по узким улицам, ведущим к порту, бежал в дрожи и трепете пульсирующего, рвущегося навстречу воздуха, посреди криков окружавших его торговцев, посреди мелодий, доносящихся с патефонов из всех сразу кафе с настежь распахнутыми окнами, посреди многоголосой гортанной речи, превращавшей это летнее марево в неповторимую звуковую партитуру, составленную из резких криков, протяжных стонов, смеха и гомона. Запах кардамона витал над чашечками кофе; дым кальянов с бульканьем поднимался из сосудов с водой, перемешиваясь с восхитительным запахом баранины, истекавшей жиром на углях мангала. Движение вверх и вниз латунных стаканов из хиджаза, движение вверх и вниз острых кадыков в такт глоткам тамариндового сока; вязь арабских надписей, чеканки на покрывшемся патиной серебре: «Нет Бога кроме Аллаха»… Еврейские подростки из соседних домов, окликающие его на своем наречии, на ладино, вели его за собой, подгоняя к морю и порту. Они неслись к морю все вместе, вот уже целой ватагой, рядом, а то и держась за руки, на бегу сбрасывая сандалии и бросаясь прямо в одежде в нестерпимо голубую воду, пронизанную лучами сумасшедшего солнца. Это был вызов небесному огню, от которого они спасались, уходя глубоко под воду, выныривая в тенистых гротах, там, бродя по щиколотку, они собирали моллюсков, а потом снова плавали среди обломков скал, кидали друг в друга пучки водорослей, дурачились, как могли, пока наконец, изможденные, не падали на спину на мелководье, переполненные ощущением счастья.

А потом наступала ночь. Он, как и сейчас, лежал в постели, после ужина. Где это было? В Александрии? Или в Бейруте? Не важно. Отец ушел в клуб, где его ждали друзья, дома только они втроем — он, мать и сестра. Сестра поет, и его сердце сжимается от чистоты голоса и мелодии, это древняя песнь любви и смерти, у нее повторяющий себя напев, похожий на заклинание, эта мелодия соткана из еврейских канторских причитаний, с оттенками испанского фламенко, и все это вместе — как призрак древнегреческого хора из давно отзвучавших трагедий великой Эллады. Позднее он поймет: эти песни, эти мелодии слышны по всему побережью Средиземного моря. В них стон финикийских галерных рабов, налегавших на весла под бичами надсмотрщиков, трепетание пурпурных парусов египтян и обитателей Крита, Кипра и Санторини, отчаливших от родных берегов в неведомую даль, в море, ласковое и коварное, такое же, как сейчас. Он мог увидеть это море, выглянув в окно, — оно было совсем рядом. Море начиналось едва ли не у каждого порога, но во все века оно влекло людей прочь от родного дома — туда, в синеву, в глубину, в океан, за столпами Геракла. Жизнь, дружба и вражда, любовь и смерть, евреи и эллины, мусульмане и христиане всегда будут стремиться к этим благословенным, залитым расплавленным золотом берегам, чтобы вновь встречаться, любить, ненавидеть, расставаться и возвращаться, благословлять и проклинать, убивать и возрождаться; вечно будет витать над этими водами, над побережьями и бухтами дым пожарищ, обломки горящих судов, плач матерей по погибшим детям. На время жизнь в скорби от разрушений замрет, чтобы — рано или поздно, из могильной тишины, из гробницы, восстать и вновь заполонить пространство запахом подгорающей баранины и гортанным хрипом патефонов, сотрясающим дрожащий, пульсирующий воздух мелодиями, полными страсти и отчаяния.