Минуты будничного несчастья

— Но если позвонил я, разве не я должен говорить? Ты должна сказать «алло», и я говорю тебе, что это я, и ты говоришь «я тебя слушаю» или спрашиваешь «в чем дело?», или «что ты мне хочешь сказать?», или, например, «у тебя все в порядке?».

Если звоню я, значит, мне есть что тебе сказать, а не наоборот. Если же ты хочешь что-то сказать мне, тогда звонишь ты.

Собрания жильцов в самых высоких небоскребах на свете. О возможности таких собраний, я уверен, при проектировании этих архитектурных колоссов никто не думал.

Красивая женщина, которая в самолете на пути из Рима в Турин, сев на соседнее место, сказала, что боится летать, и спросила: «Можно я буду держать тебя за руку?» Я согласился, и мы держались за руки все время полета.

Она действительно боялась и действительно хотела держать меня за руку только поэтому.

Некоторые виды спорта, претендующие на включение в программу Олимпийских игр.

И особенно газетные статьи на эту тему.

Представлять себе каждодневные тренировки желающих увидеть свое имя в «Книге рекордов Гиннесса».

Всякий раз, когда мне говорят: «Минуты будничного счастья» были лучше.

Табличка с надписью в некоторых общественных туалетах: «Просьба оставлять за собой туалет чистым».

В ресторане, войдя в туалет, обнаруживаю загаженный унитаз. Хочу спустить воду, но сливной бачок не работает.

Выхожу и вижу человека, который ждал, когда туалет освободится. Если это день рождения кого-то из друзей, возможно, я знаю того, кто ждал, когда я выйду. Я бы сказал ему, что не виноват в загаженном унитазе, но не решаюсь. А если бы и решился, у человека, который ждал, когда я выйду, все равно осталось бы подозрение, что унитаз загадил не кто иной, как я.

Когда рестораны после названия пишут «с 1972 года» или «с 1983 года».

К этому времени я уже успел родиться. А во втором случае уже был взрослым.

В Риме, куда бы ты ни обратился с просьбой починить что бы то ни было, качают головой и говорят, что ремонт невозможен.

Получается, что в Риме любая сломавшаяся вещь останется сломанной навсегда.

Сын, за которым я заехал к концу занятий секции легкой атлетики, поделился со мной новостью: Беатриче сказала ему, что его любит Людовика. И в моем присутствии решительно повернулся к Людовике и спросил:

— Ты правда меня любишь?

— Да, — ответила Людовика.

Андреа пять лет.

Людовике тоже.

И столько же Беатриче.

Когда я, переодев Андреа, сказал ему, что нам пора ехать, он показал мне на Людовику и похвастал: «Она меня любит». При Людовике, которая посмотрела на меня, как бы говоря: «Да, а что? Есть проблемы?» И, правильно оценив ситуацию, я сказал:

— Очень мило. А теперь нам пора.

Я держал куртку, чтобы дать сыну вдеть руки в рукава, когда он попросил меня подождать, пока они не поцелуют друг друга в губы. Людовика снова посмотрела на меня, как бы говоря: «Да, а что? Есть проблемы?»

На этот раз проблемы у меня действительно были.

Я растерялся. Я не знал, кричать ли караул, зовя на помощь других родителей, или делать вид, что этих детей не знаю, или, наконец, пользуясь реакционным педагогическим методом, объяснить обоим, что так не делают, а то и, прибегнув к еще более реакционному методу воспитания, отшлепать их. Либо сначала объяснить им, что так не делают, и потом отшлепать. Либо отшлепать хотя бы сына, на что я имел большее право.

Да, у меня проблемы. Детям по пять лет, и они не должны целоваться в губы. И я не знаю, как им это объяснить. А может, махнуть на них рукой и пусть сколько угодно целуются в губы, правильно это или неправильно в их возрасте.

Но они не должны об этом говорить.

И главное, не должны говорить об этом в первую очередь мне.

И главное, не должны говорить об этом перед тем, как поцелуются.

В крайнем случае пусть сначала целуются и говорят мне об этом потом, когда я уже не могу ничего сделать.

Я оглянулся по сторонам, опасаясь, что кто-то все слышал и смотрит на родителя, который ждет, пока двое пятилетних детей поцелуются в губы, чтобы отвезти домой одного из них (а то и обоих, если девочка решит переехать к мальчику). Но никто ничего не видел, и никто не смотрел в мою сторону. Это меня немного успокоило.

Тем временем Андреа и Людовика убегают и скрываются за забором. Я нахожу это непростительным. Не знаю, чего они больше заслуживают — наказания или снисхождения, но что меня по-настоящему приводит в бешенство, так это положение, в котором я оказался. Зачем он сказал мне, чтобы я ждал, пока они поцелуются? Зачем? Неужели они не могут поцеловаться в другой день, когда за ним заедет мать или бебиситтер?

Я в растерянности. Нетерпеливо хожу взад-вперед и, не выдержав, начинаю кричать: «Андреааа, хватит, пора ехать! Андреааа, нас ждет мама!» Понимаю, что нехорошо мешать человеку целоваться. А что подумает про него Людовика? Да сколько же можно целоваться в пять лет! Озабоченный, продолжаю звать сына.

Наконец Андреа и Людовика показываются и бегут ко мне.

— Папа, там столько людей ходит, что мы не можем поцеловаться. Подожди еще, — просит Андреа.

Хмурый взгляд Людовики как бы вопрошает: «Есть проблемы?»

— Как это подожди? — взрываюсь я.