Мир, которого не стало

Мы договорились, что по приезде в Херсон я отправлю ему собранный мною библиографический материал по еврейскому фольклору, а в Берлине буду собирать материал для продолжения «Сефер ха-Агада»{660} и «не останусь в убытке»; Бялик сам предложил мне написать в одесское отделение Общества по распространению просвещения между евреями и поторопить их со стипендией:

– Ты ведь из тех людей, в которых они очень нуждаются: «из праха возник и в прах вернешься», учителем был, и к преподаванию вернешься, и учителем останешься до конца дней своих.

Потом мы проговорили еще около часа.

Бялик произвел на меня грандиозное впечатление. Увы, еврейские писатели, с которыми я был знаком, обычно не поражали своей ученостью. А тут поэт, и пожалуйста: феерическая эрудиция, свежесть взгляда и молниеносные формулировки. Каждая фраза – почти пословица, каждое изречение – «кладезь мудрости». Бялик проводил меня до двери, дружески попрощался со мной, попросил писать ему и зайти к нему еще раз перед отъездом за границу: он хочет дать мне рекомендательное письмо. И напоследок произнес:

– Жаль, очень жаль, что мне так и не удалось заняться тем делом, которое я ощущаю своим истинным призванием. Быть исследователем… изучать еврейскую литературу всех поколений…

Впрочем, хлопоты Бялика пропали втуне. Одесский комитет Общества просвещения евреев соизволил лишь выразить свое «глубокое сожаление» в связи с тем, что ничем не в силах мне помочь. «Спасение» пришло совсем с другой стороны. Одна из подруг жены сказала ей, что некий человек, не желающий называть своего имени, готов дать мне взаймы 75 рублей. У меня были «сбережения» – порядка 25 рублей; я взял еще 50 рублей и подал прошение на паспорт. Жена решительно настояла на том, что мне надо ехать, и как можно скорее. И это несмотря на то, что она должна была вот-вот родить. Она решила уволиться из школы и вместе с моей сестрой Бейлой, приехавшей к нам в Херсон, открыть мастерскую, чтобы иметь возможность быть все время возле ребенка и не отлучаться от него.

В этих условиях особенно остро вставала проблема дорожных расходов и денег на жизнь. Две трудные задачи стояли перед моей женой: во-первых, ей нужно было позаботиться о своем заработке и обеспечении ребенка, а во-вторых, ей приходилось беспокоиться обо мне, собирающемся ехать в чужую страну без копейки денег. Но несмотря ни на что, она не переставая подбадривала и торопила меня.

Баруха Фишко пригласили работать учителем иврита в школу для девочек по моей рекомендации. Он приехал в Херсон примерно за неделю-другую до рождения моего сына (8 хешвана 5671 (1910) года). Через две недели после того, как родился сын, я уехал в Берлин… В последние дни перед поездкой на меня произвели впечатление два случая, на первый взгляд непримечательные, но долгие годы потом я не мог отделаться от «кошмаров», вызванных этими воспоминаниями. В начале сентября был ранен выстрелом Столыпин, российский премьер-министр, – в киевском театре, во время антракта, на спектакле, где присутствовал и царь. Стрелял христианин еврейского происхождения – адвокат Богров{661}, внук русско-еврейского писателя Богрова{662}. Богров был членом партии эсеров и при этом сотрудничал с охранным отделением. Примерно через неделю Столыпин умер.

В стране ждали начала погромов. Их удалось избежать только благодаря немедленному вмешательству Коковцова{663}, преемника Столыпина. И вот, в один из этих дней я зашел в Херсоне на почту, расположенную недалеко от моего дома, и у входа наткнулся на офицера армии, который, по-видимому, рассердился на то, что я не уступил ему дорогу (я не заметил его). Я вошел, купил открытку, встал у письменного стола и начал писать… И вот врывается этот офицер, вынимает саблю из ножен, машет ею в воздухе и орет: «Евреи, Богровы! Всех вас надо уничтожить!» Подошел ко мне и стал махать саблей перед моим носом… Я поднял голову, посмотрел ему в глаза и ничего не отвечал – пока он не ушел с почты. Люди, в том числе и русские, подходили потом ко мне, спрашивали, что случилось, и жали мне руку…

Долгое время спустя в моей памяти всплывал образ этого офицера, кажется, полковника, лет сорока, с суровым лицом и поднятой саблей, которой он размахивает перед моим носом.

Примерно через две недели в Николаев приехал Харитонов{664}, государственный контролер и член правительства. Он приехал по семейным делам и остановился у своего родственника, богатого помещика и председателя николаевского окружного суда. От золовки, которая ухаживала за больной хозяйкой и была с ней в близких дружеских отношениях, мне стало известно (по секрету), какие ведутся разговоры в этом доме о евреях. Харитонов говорил: «Евреи и либеральная общественность остро критикуют правительство за его еврейскую политику, но даже не представляют себе, насколько сильно и глубоко царь ненавидит евреев и каковы его планы… Если бы они знали, какие бедствия нам удалось отвратить от евреев, они бы стали к нам совершенно иначе относиться. Но кто знает, сколько времени мы еще сумеем их сдерживать…»