Мир, который построил Хантингтон и в котором живём все мы. Парадоксы консервативного поворота в России

Смена Вех 2.0. Как революция против государства превращается в страницу его истории

Может показаться, что столетие революции застало постсоветскую Россию в самый неподходящий момент. Колоссальный масштаб и универсалистская амбиция этого события фатально не соответствует сегодняшнему апатичному состоянию общества. Более того, стремление избавиться от этого неудобного призрака выглядит как единственная безусловная точка консенсуса. Тезис «примирения», ставший центральным для правительственной риторики в годовщину столетия, очень точно соответствует этому положению дел: речь идёт не о прекращении актуального конфликта, до сих пор раскалывающего общество, но о констатации его отсутствия. Примирение в этом случае отражает не желание «перевернуть страницу» истории, постоянно напоминающей о себе через политическую поляризацию (как это было в дискуссиях, развернувшихся вокруг 200-летия Французской революции), но скорее представляет формальную процедуру. Такая процедура призвана лишь утвердить настоящее положение дел как легитимное и единственно возможное. В рамках этого стратегического «альянса власти и забвения» революция отвергается содержательно как насильственный утопический эксперимент, но принимается как форма, как чистый «факт», и в этом виде встраивается в последовательность любых других фактов, составляющих историю государства^[64].

В своём обзоре новых публикаций о Русской революции, Шейла Фитцпатрик с тревогой писала об изменении самого статуса этого события: если ещё несколько десятилетий назад оно прочно занимало место определяющего для мировой истории XX столетия, то сегодня само значение 1917 года стремительно маргинализируется. В исторической науке, как и в актуальной политике, Русская революция превращается в локальный курьёз, один из множества тупиков исторического процесса^[65]. Фитцпатрик бьёт тревогу: в год своего столетия эта грандиозная глава истории, подобно редким видам фауны, оказывается перед угрозой исчезновения. Однако современное российское государство, вероятно, является последним, кому может быть адресовано это предостережение – так как вытеснение революционного опыта является основанием его собственной исторической легитимности. Наше «Вечное настоящее»

Активная кремлёвская историческая политика (подменяющая отсутствие действительной политической жизни) основана на идее борьбы за наследие, которое постоянно атакуется внешними конкурентами и внутренними врагами. Это искусственно создаваемая версия национальной истории как мифологического времени, в котором всё повторяется, а действия людей лишены самостоятельности. Существует лишь история предков – правителей и их подданных. Это воспроизводимая в каждом их подвиге или преступлении Россия, которая требует только верности самой себе. Такого рода верность способна оправдать любой поступок и не оставляет места для выбора.

В этой схеме 1917 год не содержит ничего принципиально нового и сводится к уже известному паттерну: как и сегодня, в прошлом мы также обнаруживаем козни соседних стран, нравственные силы внутреннего сопротивления, подвергаемое опасности тысячелетнее государство. Из этого сочетания может и должен быть извлечён подлинный духовный «смысл» революционной коллизии, недоступный самим участникам событий, но ретроспективно известный каждому нынешнему российскому чиновнику: революция – часть нашей истории, которая не должна никогда повториться. Такова практическая истина, которую правительство рекомендует усвоить в 2017 году. Именно в этом заключается «объективная оценка» русской революции, к которой призывал в своём ежегодном обращении к российскому парламенту Владимир Путин в декабре 2016 года^[66].

На первом же заседании утверждённого президентом официального комитета столетия революции в январе 2017 года бывший спикер парламента и член руководства правящей партии «Единая Россия» Сергей Нарышкин недвусмысленно обозначил эту антиреволюционную миссию современной России:

В целом ряде стран в последние годы осуществляется импорт т. н. революционных технологий и цветных революций, которые всегда приносят вслед за собой кровь, смерть граждан, разрушения и бедствия для тех стран, которые стали жертвами подобных экспериментов. Но в генетической памяти российской нации живо представление о цене Революции и ценности стабильности^[67].

Сам состав комитета, в который, наравне с академическими функционерами, вошли публичные фигуры как либерального (например, журналисты Николай Сванидзе и Алексей Венедиктов), так «патриотического» лагеря (такие, как режиссёр Никита Михалков и писатель Сергей Шаргунов), был призван зафиксировать его как место общественного «примирения» вокруг уже навсегда лишившегося своего политического значения события революции. Эта позиция была ясно сформулирована Шаргуновым (который также является депутатом парламента от Коммунистической партии):